— В заболонках живем. Никакой отчетливости в твоем хозяйстве, мамка, — убедительно заключил Андрюша, освидетельствовав избу.
Авдотья пришла с молебна очень расстроенная: она думала, что Алеша Руль, ее выручатель в нужде, останется с иконами, а он ушел смотреть водокачку, а там открыто и громко хвалил изобретателей. Авдотье туда ходить было не к чему из-за расстройства с колхозницами. Она осталась и теперь беспокоилась, что не потрафила на благодетеля.
— Лопаешь хлеб и лопай, — огрызнулась она в ответ сыну.
Андрюша смолчал, мать прибавила вызывающе:
— Отчетливый какой хозяин. Отчего такие нарождаются, слепые дунди.
Родился Андрюша не слепым: на третьем годке затяжная корь сожрала голубую ясность его глаз. Это знала и мать, упрекнувшая сына в слепорождении, а от нее и он. Андрюша не рассердился на мать, но печальней, чем обычно, сказал:
— Не со зла говорю, что отчетливости нет. В колхозе, может, хоть филенкой обобьют нам стены. Изба, а гудит, как колокол. Вслушивайся… — он ударил кулаком в звонкие лесины, сел на лавку и сосредоточился.
Но матери почему-то вдруг потребовалось мыть лавку, и она прогнала его с места.
— Одайся, дундя! — крикнула она. — Иди, вон, голубя вертихвосткина пускать.
Андрюша постоял минутку в раздумье, потом ощупью отыскал китайскую флейту и позвал голубя.
— Гурля… гурля… гур-гур-гуль…
На улице, когда он запустил голубя, его окружили ребятишки, упрашивая Андрюшу позволить им хоть по разику дунуть в дудочку.
Он им сказал строго:
— Который гомонить будет — прогоню.
Потом сходил в избу за гармонью — Андрюша полюбил, вслушиваясь в тихие рассыпающиеся звуки флейты, не играть, а только перебирать слепыми пальцами лады полубаяна. Возвращаясь на улицу, он снова заметил матери:
— Тебе ж красивей, если нам стены филенкой обошьют. Неужели весь век в колоколе жить собираешься?
Мать сердито шлепнула мокрой тряпкой по лавке и, подбоченясь, крикнула:
— Отвяжись, дундя слепая!
Слепые никогда не бывают злыми. Но на следующий день утром Андрюша-гармонист разозлился на мать. Он еще с постели начал убеждать ее относительно того, что в колхозе стены их избы, наверное, обошьют филенкой. А она опять упрекнула его за слепоту.
Разозлившись, Андрюша все же не подал виду и дождался, когда мать затопила печь. Тогда он решил исполнить то, что задумал еще давно, в первые дни размолвки с матерью: он надел поддевку, хотя утро было сухое и знойное, залез на крышу и, пустив голубя, уселся на кирпичную трубу, вдавшись в нее задом. Потом распахнул поддевку и, благодушно отдуваясь, стал прислушиваться к голубю и тихо насвистывать.
Печь топилась торфом — вонючий, непроницаемый дым заслонил избу и садил густыми струями изо всех щелей. Авдотья решила, что в трубе свили гнездо галки, и стала кричать сыну, чтобы он разорил галок.
Сын не отзывался, она выскочила на улицу и только тут заметила озорство сына. Дым так разъел ей глаза и расстроил ее, что она тотчас же заголосила, причитая и бранясь:
— Ах ты, дундя слепая, дундя!
Услышав мать, Андрюша сверху спросил спокойным, толстым голосом:
— Записываться будешь, окончательно тебя спрашиваю?
Тут и произошло главное, что, однако, осталось сокровенной тайной Андрюши. Убеждая мать в преимуществе филенчатых стен, Андрюша прибегал к хитрости, полагая, что она польстится на помощь. Сам он, однако, стенами интересовался мало, но тянулся к колхозу чувством совсем неясным, которого не понял, и для краткости решил, что таково его «душевное присутствие», выражая этим свое настроение. Обездоленному Андрюше казалось утешением все новое, а особенно колхоз, в котором, по мнению кузнеца Петрана, заключается «окончательный выход для невозможных».
— Слепая дундя! — закричала мать. — Через тебя, улогова, может, я и не записываюсь. Кто же меня с таким нахлебником возьмет? Заладил свое, дундя улогая. Туда трудовой нужен, а не слепырь.
Андрюша сразу поник и стал подсвистывать голубя домой. Озадаченный, он по-прежнему сидел на трубе, но теперь уж не по злобе на мать, а лишь от забывчивости: он ни разу не подумал о том, зачем, собственно, колхоз возьмет его к себе.
— Слезай, нечистая сила, а то вот камелюшкой снесу, — грозилась мать.
Тогда Андрюша решил, что во всем виновата она. Он уселся еще плотнее, «прогнал» снова голубя и отказал:
— Не слезу.
— Гармонь расшибу пойду, нечистая сила! Слазь! — разгоралась мать.
— Гармонь казенная, мамка. Расшибешь — в ответе будешь, — тихо разъяснил Андрюша.
Мать поспешно скрылась. А он подумал, что мать и вправду может осерчать и искалечить полубаян, и слез. Когда в избу вошел сын, мать возилась у печки и не проронила ни звука.
Это еще больше растревожило Андрюшу. Он упал на постель и, кутаясь в поддевку, вдруг всхлипнул, а потом завыл грубым и ровным голосом.
Мать не подошла к нему, но тоже вдруг заплакала, прислонясь к чулану. Плакала она тихо, без всхлипывания, часто вытирая глаза грязной и шершавой ладонью.