— Турьнепса, — вставила Аксинья.
— Видал? Небось ты с попом думаешь, вы своими голосами накозлятили дожжа? Цари какие небесные… «алилу-уя-помилу-я», чудо-юдо сотворим. Крышу когда срывали, ты бабам колхозным дудел в уши, что кара будет, если к железу притронутся? Отказываться будешь? Дудел? Кара? Вот высохнет ваша солома, дойду запалю ее, сгорит вся до фундамента. А на кару плевать я хотел… — Семен опять подошел к Андрею и тихо, внушительно повторил: — Слышь, Андрей, спалю церкву, и ни одна кара не постигнет. Хочешь на проверку. Говори?
Семен несколько раз домовито прошелся по избе, потом прибрал лопату, заткнув ее на прежнее место, на кожух, и из чулана приказал жене:
— Накрывай ужинать, Аксинь.
Затем, обращаясь к Андрею, объявил строго:
— Сумерьки кончились. Иди ужинать.
Андрей поднялся и, растерянно улыбаясь, произнес:
— Наговорились, как меду напились.
— Иной мед горше хрену, — непримиримо заметил Семен, и, когда уж Андрей вышел за дверь, он крикнул ему вслед:
— Скажи ему, смотри: мол, побыли-побыли да убрались к кобыле.
То, чего не высказал Андрей бывшему своему покровителю, он поведал своей жене. От прежнего, гладкого и высокопарного славословия теперь не осталось и следа. Он не говорил, а беспрестанно спрашивал у жены, и, видимо, только потому, что он не докучал ей, как обычно, своими сложными малопонятными рацеями, она слушала его до конца, стараясь постигнуть смятенность мужа.
Сначала он пожаловался, что из его зеленой фуражки-хаки кто-то стащил пружинку, распирающую поля и делающую эту фуражку «статной, как офицерская». Воскликнул, что борона, оставленная на поле, теперь, наверно, погрязла в землю — ее так могло забить ливнем, что, пожалуй, и не разыщешь.
Это уж был явный вздор, и вздор этот еще больше растревожил жену.
— Семен батюшку хаил, а что он батюшку хаит, Семен?
И опять о пружинке, что похитили из фуражки:
— Совсем окультяпили картуз. А какой удельный был картуз? Сколько годов ходил? Может, ты, Марья, не найдешь ли где пружинку? Такая тоненькая, реденькой ленточкой обклеена… Людей, Марья, воссоединяет любовь и смиренномудрие, а не такая злоба, чтоб пружинки из фуражки отлуживать. Может, Маша, злоба людей воссоединит? Или смиренномудрие воссоединит человека? Семен меня высмеивает за песнопение, а что он меня высмеивает?.. Не меня ли ради, послушать голоса моего, они ходили в церковь? Воссоединялись?.. Воссоединялись, я говорю, Марья, и стар и млад, и беден и богат, слушая мое пение.
Мария собрала ужин. Но Андрей ел нехотя, то и дело сосредоточенно задумывался или неожиданно вздрагивал и опять принимался спрашивать:
— О бороне я, Маша, не беспокоюсь, но пружинку жалко. Главное, форму у картуза опоганили… Опоганили ведь? Марья, Семен Ставнов грозил спалить храм, и что ему храм помешал? Храм опять же место воссоединения и богатых и бедных… Н а п р о в е р к у, говорит. Случится ли кара господня за это?
Под конец ужина он воскликнул:
— Ай-ай, как почуднел Семен Ставнов. На проверку, говорит. Как, Марья, думаешь ты? Случится али нет кара господня?
Вопрос этот вывел жену Андрея из терпения. Тонкая, гибкая и всегда черная от загара, она согнулась над столом к самому лицу мужа и, вызывающе выпячивая грудь, спросила тихо и зло, выговаривая вместо «з» твердое «ж».
— Жрать чего будем жимой? Гляди, как урожая некуда ссыпать будет…
Андрей молчал. Казалось, он не воспринял смысла ее слов и о чем-то сосредоточенно думал. Мария выпрямилась и оскорбительно процедила сквозь зубы:
— Юрода сладчайшая, юрода.
Когда после ужина Андрей накинул пиджак и собрался куда-то уходить, Мария поймала его в дверях и, крепко стиснув за плечи, зашептала:
— Жнай, юрода, на льду в погребе лежать легче, чем с тобой. Уйду к Петрану. Так и жнай. Сейчас пойду.
Она с силой оттолкнула его и захлопнула за ним дверь.
Этой ночью в Казачьем хуторе загорелась церковь. Пожар возник в «темнице», там, где галки навили множество гнезд, натаскав вороха хворостинок, паклю, шерсть — целая колония этой писклятины обитала на церковном чердаке.
Несмотря на сырость, пожар разгорался быстро и сильно; когда сбежались тушить, уж занялась выделка, и огонь оглушительно трещал, выжигая коробящиеся ошметки масляной краски.
Народ стоял растерянно — никто из них никогда не видел, как горит церковь. Все жались к огню, вздрагивая от сырой прохлады. Потом всех заинтересовало, скоро ли и как грохнутся колокола. Все сгрудились возле колокольни, всматриваясь в огненные уши, вымахивающие из амбразур.