— Ночью припер в сторожку, — говорил он, постукивая Андрея в лопатку, — тихий, добрый, с иностранными словами, ученый, то да се, смиренье мудрое, гуманизма с песнями, людям воссоединенье… Подай ему, видишь ли, поклоненье голосу. С проверкой греха пристал. Куда думаю, сук-кин кот, клонит?..
Дядя Веря помолчал, посмотрел на Андрея, как бы требуя, чтобы тот подтвердил.
— А… Ах ты, сук-кин кот! — воскликнул дядя Веря, снова стукнув Андрея в лопатку. — Потом ключ ему от храма подай, для единоличной спевки. На-а! Не жалко. Не слопаешь там ничего. На-а! Обосновался на клиросе, свечу затеплил, морду, сук-кин кот, кверху задрал: «ал-лилуия», — дядя Веря вывел гнусаво, вовсе непохоже на Андреево «аллилуйя». — А потом и понес: «алилу-лу-уя». Плюнул я, да и побрел спать. Не слопает, думаю, церковь. Ах ты, сук-кин кот! — опять воскликнул дядя Веря, стукнув Андрея. — Кабы знато! Потом слышу, что-то вроде наверху, оказывается, голос. А он в «темницу» залез. И там опять же свое: «али-лу-лулу-у…» Ах же ты, сук-кин ты кот! Что, думаю, за бесноватость на него нашла… А он…
Дядя Веря не кончил. За рекой грохнул оглушительный выстрел, трескуче раскатываясь в сыром воздухе. Бабы, которым рассказывал дядя Веря, плотнее придавили дверь и заперлись на засов…
V. УХОД ЕФИМА
Вскоре после пожара церкви в колхоз вступил второй работник Алеши Руля — Ефим. Он был назначен управлять скотным двором — «отделением лошадей». В народе его тут же прозвали за это «кобылячьим генералом».
Лошадей в колхозе было двадцать восемь, они стояли на разных дворах, по нескольку голов на каждом. Лошади были страшно истощены, еле бродили, потому что назначенные дежурить часто воровали кормовую норму или кормили лошадей «по знакомству», т. е. свою и своих родственников.
После больших споров и разлада Ефим собрал лошадей и всех поместил в просторный пожарный сарай, сколоченный из дюймового теса. С тех пор и началась его забота. Никогда своих лошадей у него не было, и всю жизнь он ухаживал за чужими.
Когда лошадей установили на места, разгородив друг от друга жердями, и Ефим остался с ними наедине, он долго не мог овладеть собой перед таким скоплением: двадцать восемь, не считая сосунов, а до сих пор он не видел на одном дворе более пяти, о которых заботился у Алеши.
Погода стояла жаркая, но неспокойная; тонкий, злой ветер свистел сквозь щели сарая. Здесь даже не было навоза, по углам еще уцелела бледная трава, не чувствовалось той знакомой, острой аммиачной теплоты, которую Ефим привык ощущать в домовитых хозяйских конюшнях.
Ветер все проносил насквозь.
Молчальник от рождения, Ефим присел на корточки, опираясь спиной в воротину, и долго курил, глядя в землю и зажимая цигарку в ладонях. Несколько мухортых кобыл беспокойно отбивались от своих сосунов, пытавшихся поймать пустое вымя нежными, дрожащими губами. Одна из них легла, смешно, по-коровьи, поджав под себя ноги, но сосун продолжал тормошить ее.
Ефим не выдержал этой неприютности и отправился к своему хозяину. У Алеши он по привычке сел на краешек сундука на кухне, на котором спала покойная глухонемая, и ждал, когда появится «сам». Алеша, узнав о его приходе, вышел сразу.
— Ну, что, Ефим, — заговорил он весело, — рассказывают, что в пожарном разместил ты свой социализм? Не зябко ли будет? Стужа не за горой, а чай, и жеребые матки есть. А жеребому социализму и того зябче будет.
Ефим молчал, понуро уставясь в пол, а Алеша, смеясь, добавил:
— Не знато, Юшка, а то бы в мирное время мы сарайчик-то поутеплили для вашего социализма. Со специальностью. Жеребись — не хочу… Ну, снимай шапку. Чай пойдем пить, — пригласил он.
Ефим, не поднимаясь и не глядя на Алешу, отрубил:
— Давай овса. Отдадут, авось, с урожаю.
— Какого овса? — строго спросил Алеша.
Ефим молчал, и Алеша спросил:
— Какого овса, Юшка?
— Какого, какого овса, какого… — неопределенное что-то затвердил Ефим, ни капельки не смущаясь хозяина.
Алеша понял его. Он подошел вплотную к Ефиму и тихо спросил:
— На меня?..
Опять Ефим смолчал, и снова повторил Алеша:
— Я спрашиваю, ты на меня?.. Прямо говори, на меня?..
— Чего на тебя?.. — глухо отозвался Ефим. — Отдадут, говорю. Сосунята пустое вымя грызут у маток. С баранью мошонку стало вымя.