Парнишка ушел быстро, но сесть на дрожки проехаться отказался и опять вернулся к Ивану Федоровичу.
Оба Мишки поехали одни. На улице было много народу, еще не совсем успокоившегося после попытки Сергея Камаря утопиться. Теперь всеобщее внимание привлек рыжий рысак. Радуясь движению, он игриво взмахивал головой, плавно, и ни капельки не горячась, выбрасывал ноги, и казалось, он прислушивался к расчетливому топоту своих копыт и понимал завистливые восторги людей, следивших за ним.
На краю села, у гати, Мишка повернул жеребца обратно. Поднимаясь на взгорок, рысак на бегу вдруг высоко вскинул голову, насторожился и ревниво заржал, обнажая красную и знойную мякоть ноздрей. Послышались возгласы и крики. Навстречу ему летел карий Воронок, запряженный в легкие дрожки, на которых сидел Михаил Иванович Воронов.
— Обгоняться выехал, — крикнул Мишка Скворец. — Давай нальем ему!
— На черта он нам сдался, — отозвался Мишка Пустынкин, чувствуя, однако, что ему передается и овладевает им внезапное волнение приятеля и ревнивая настороженность рысака. Однако тотчас же у Мишки созрело решение сдержать себя и показать мужикам свою солидность секретаря комсомольской ячейки, которому не по плечу пустой, никому не нужный азарт.
Ворон-Воронок, встретившись с ними, осадил своего жеребца, в одно мгновение повернул за ними вслед и, выравниваясь с их дрожками, зло и вызывающе крикнул:
— Погоним, ай, комсомол!
Пустынкин Мишка нарочно натянул вожжи и, желая показать, что он вовсе не замечает его, как бы рассеянно глянул в его сторону.
Один миг — и Мишка преобразился. Не глазами, а слепым, безотчетным чутьем увидел он врага. Беспощадного, непримиримого врага. Впоследствии Мишка уверял, что он, никогда в жизни не видевший ни офицера, ни белогвардейца, на этот раз увидел настоящую офицерскую морду, искаженную злорадством.
— Слезь, Скворец! — крикнул он.
Приятель спрыгнул с дрожек, и тут же оба рысака рванулись вперед. Некоторое время жеребцы злобно косились друг на друга, то и дело сбивались в галоп, беспокойно вскидывая головы и тем самым нарушая главнейшее в беге — правильное дыхание. Но вскоре оба они успокоились, напряженно вытянули вперед головы, не боясь друг друга, сомкнулись и дружно понеслись, точно бы к ним вместо озлобленного соперничества вернулось мирное спортивное чувство. Люди толпой высыпали ближе к дороге, крича каждый свое:
— До сарая!.. До сарая и обратно гони!.. Намой колхозу! Намой!.. Мишка, не сдай!.. Наша!.. Наша!.. До сарая.
Ничего не понимая в езде и не управляясь с нахлынувшей злобой, Мишка на секундочку сообразил, что, кажется, по правилам бегов лучше вначале сдержать и сберечь силы рысака и взять у финиша.
Но рядом летел Ворон-Воронок — теперь Мишка уже не видел его лица, — стегал своего жеребца вожжой, как делают извозчики, и, не переставая, взвизгивал:
— Гады!.. Хамы!.. Гады!.. Хамы!..
Смутно Мишка сообразил, что оскорбление это относится к нему, к Мишке Скворцу, ко всей ячейке, ко всему колхозу, ко всем коммунистам.
Решив сдерживать рысака, он тотчас же, невольно подражая противнику, тоже принялся колотить вожжами своего рысака.
Оба рысака вновь сбились в галоп, опять воинственно оглядели друг друга, невольно замедляя бег.
Казалось, что они вот-вот остановятся и, взвившись на дыбы, сцепятся зубами…
Иван Федорович по виду вновь вернувшегося к нему паренька понял, что сын ничего от него не добился.
Он сидел с ним, всячески задабривая его и стараясь вызвать на разговор.
Начавшаяся гонка и крики помешали ему. Выскочивши на улицу, он забежал наперед, на дорогу, — рысаки еще были далеко перед ним, — поднял руки вверх и закричал на сына:
— Стой, дьяволенок!.. Я тебе!..
Но тут же, казалось, и он, подобно сыну, понял и «увидел» то, что зажгло и озлобило Мишку.
Рысаки приближались, он опустил руки, отбежал в сторону и крикнул сыну, что есть мочи:
— Не стегай, дурак! Не давай галопом…
Жеребцы пронеслись мимо него. Ворон-Воронок был ближе к нему, и Иван Федорович ясно расслышал сквозь общие крики и гул его озлобленный визг:
— …Гады!.. Хамы!..
Теперь он понял, почему сын стегает рысака и почему, видимо разглядев и узнав отца, Мишка принялся хлестать его ожесточеннее, несмотря на отцовские крики.
Не отдавая себе отчета, он побежал вслед за промчавшимися рысаками, к пожарному сараю. Бинты соскочили у него с головы на шею и болтались, как белый хомут.