— Башка еще чего-то… Точно круговой хожу, — вторил ему Пустынкин, чувствуя, что одноглазый охотник не осуждает его за гибель застенчивого тракториста.
Час спустя Пустынкин подкатил к Балаке на рысаке, Балака сидел на кровати. Он еще не раздевался, но уже разулся и, ворочая глазом, как клинком, внимательно разглядывал свои широкие босые ноги.
— Кто? — спросил он, прислушиваясь к негромкому, но частому стуку. Пустынкин почему-то решил, что Балакой назвать его непристойно, но отчество он забыл и поэтому назвал по имени и фамилии.
— Открой. Это я, Иван… Шашин…
— Открыто! — крикнул Балака, не поднимаясь, и вновь стал рассматривать ноги.
Пустынкин поспешно вошел.
— Едем, Иван!.. Вот, ей-богу, отчество тебе как, забыл… Едем скорей!.. — возбужденно заговорил он.
— А куда? — неторопливо спросил Балака, устанавливая глаз на Пустынкина.
— Да едем, тебе говорят, — торопил Пустынкин. — В город едем. Придумали тоже черти чего. Как еще телят не надумали пристегнуть к трактору. Придумают тоже… И у меня башка не сварила. Вот дурак круговой. У меня так иногда, Иван… Да как же по отчеству тебя, забыл… ей-ей!.. — горячился Пустынкин.
Балака ничего не отвечал. Он неторопливо, но быстро собрался, и они вышли.
Перед тем как сесть на дрожки, Балака внимательно оглядел темно-синее, бездонное небо и, показывая на тонкие, неподвижные облака, перехлестнувшие весь свод и чуть-чуть затуманившие звезды, внушительно сказал:
— Ветра́ с севера наступают. Жди — вот-вот заосеняет.
Потом, когда они уселись и рысак мягко, но отчетливо застукал копытами по траве, Балака потрогал Пустынкина за плечо и дружелюбно напомнил:
— Елисеич меня по отчеству… Как же ты, Иван Федорович, запамятовал. По-правильному — Елисеевич, то есть…
Два дня спустя из Еголдаевского совхоза в Казачий хутор приполз огромный гусеничный трактор с приподнятым передом и похожий на танк. Раза в четыре объемней колхозного.
Видно, что эта хрипящая пропастина побывала на серьезном деле. Зеленая краска на ней была вся исцарапана, тонкие полосы железа погнуты, а заводной ключ был сломан и снова сварен.
Она и сокрушила казачинский выгон Олех.
Прицепив к своему хвосту тяжелый Петранов плуг, до сих пор сидевший в неоконченной бороздке, она, то раздраженно хрипя и отхаркиваясь, то легко и добродушно гудя, поволокла его, оставляя за собой глубокую межу, похожую на канаву.
Страшно было смотреть, когда она вползла в коряжник, натужилась, заржала, но тут же стихла и плавно полезла вперед.
Было слышно, как под тяжким плугом с глухим хрустом рвутся корни.
Куст сначала подпрыгивал на месте, точно бы его толкнул из-под земли какой-то чудовищный крот, потом ложился набок, корни его взлетали вверх, как прыгающие змеи, и тут же его засыпало целым потоком черной и влажной земли.
Ильинское, 1931—1932 гг.
РАССКАЗЫ
ОСТРОВ
Из губернии Федор Михайлович вернулся только к вечеру и едва пробрался к себе на остров.
Он остановился около одинокого дуба, отделившегося от леса и страшного своим ростом и старостью. Вглядываясь в его большое, как пролезть человеку, дупло, он ласково и утвердительно пошлепал по шершавой коре, точно ласкать дуб нужно было, точно дуб, как хорошая добрая лошадь, нуждался в его хозяйской ласке.
Сын не ждал его совсем; утром висел непроглядный, разъедающий остатки снега туман, а в полдень спокойно и величественно, как летом, калило солнце; лощины набухли водой, а дорога взрыхлела и стала немыслимой.
Мокрый по горло и прозябший, Федор Михайлович устало опустился на лавку, сосредоточенно посмотрел на высокого, миловидного, но очень печального сына и сказал:
— Хотя и Советская власть, а правда в огне не горит и в реке не потонет.
Он скрутил жгутом полу мокрой поддевки и прямо на пол выжал струю грязной воды. Сын взял веник и принялся растирать лужицу. Он уже догадался, что в губернии отец выиграл тяжбу с поселком, но все же осведомился:
— Значит, наш опять?
— Ставь самовар, — не отвечая, приказал отец.
Парень бросил веник и полез на печь за самоваром.
— Уток не привязал? — спросил отец и пояснил: — Шел, селезней много, шикают.
— Тебя ожидал, — ответил сын.
— А сам не сварил башкой? — забранился Федор Михайлович. Не переодеваясь, он взял крестовину, поправил на ней силки и вышел.
На дворе встревоженным, зовущим криком кричала утка, а в ответ ей с простора сникающей зари нежным и взволнованным шипением отзывался селезень.