— Вот вгорячах напрасленную кару бы от нас принял тогда.
Проснулся лес от зимней спячки. На тысячи голосов шумел он весенними утрами ранними. Тетерева в нем бубенцами звенели. Вальдшнеп, ворча, сладко чмокал пьяную от соков весеннюю зорьку, пролетая над верхушками леса: курр-курр… цц-ик.
Страшно хохотала белая куропатка в темноте. А в объятиях косматой сосны, изнывая страстью, глухарь-великан, щелкая клювом, словно сухими палками бил.
Немало охотников было в Извекове до глухариных песен. А Никитон-мужик и про лошадь свою любимую забывал в пору весенних токов. Уходили они с Григорием Зайцевым с вечера в лес, исчезали там и на заре расходились, подслушивая глухарей. Подскакивал как-то Зайцев к глухарю, крик услышал в стороне. Никитонов голос узнал. Отчаянно звал тот о помощи, со стороны чаруси.
Прибежал Григорий, видит: барахтается в чарусе человек, с жизнью расстается, ползет по зыбкому ковру, а тина так и всасывает его. Не растерялся Зайцев:
— Держись, Китон… я те валежник счас брошу. — И вместе с ним закричал, ломая сухостойный березняк: — Ай-ей-ем!.. Сюда-а! Сюда-а!
Бросал валежник Григорий, никак не мог удачно попасть. Никитон все ниже и ниже опускался, кричать перестал. Григорий валежнику натаскал, мостик стал настилать: клал на чарусину зыбкую грудь жерди вдоль, а на них поперек сучья укладывал. Добрался ползком ближе к Никитону и сунул ему жердь. Тот схватился и грудью повис на ней.
— Держись, Китон, крепче! — успокоил его Григорий и в село побежал за людьми…
Когда старик рассказывал мне эту часть своей повести, он высунул голову из-под стога и указал то место, где тонул Никитон. Я с ужасом вспомнил, как утром, в этот день, зачарованный изумрудно-бархатной чарусей, густо покрытой золотисто-желтыми чашечками цветов, я, встав на брошенную жердь, давил ногой этот зыбкий природный ковер, сплетенный из кореньев трав. Под нажимом моей ноги ковер прорезывался, и из-под него выползала иссиня-черная жидкая тина. Мне представилась страшная глубина этого озера, затянутого сверху заманчивой пеленой.
На веревках потом вытаскивали Никитона из чаруси. Едва вырвали из цепких ее лап. Когда вытащили, он полоумными глазами осматривал всех. Толкали его мужики:
— Китон!.. Да счухайся ты, слышишь? Китон!
— Никак разум затмил?
— Китон!.. Узнаешь ты меня!.. А? Как тебя сюда занесло?
— Гляди, братцы, чья-то кровь у него на затылке?
— Гриша, не ты ль долбанул жердью-то?
Разглядывали затылок у Никитона. Сгустками запеклась на нем кровь и почернела. Григорий оправдывался:
— Что я, чумовой, что ль?
— Что там чумовой, мы тебя не виним, не со зла, чай, бросил, облегчение хотел сделать.
И Григорий простодушно согласился:
— А кто ее знает, мож, и попал как невзначай.
Не хватись извековцы в полдень Волчатника, так бы, может, и не догадались, как Никитон в чарусю попал.
Пошел к нему сосед и беспорядок в избе увидел, догадался: убежал Волчатник с сыном, наскоро прихватил кое-что с собой. Ласточкой скользнула по Извекову весть. Добавлял к ней каждый что-нибудь от себя и другому передавал:
— Убежали Волчатниковы.
— Они Никитона убить хотели.
— За Серегу, должно, в отместку.
— А как увидели, что Никитона вытащили, так и убежали.
Кучками бегали по селу, собирались, шумели, спорили, пока не решили:
— Догнать их надо.
— По всем дорогам и лесам обыскать.
— Недавно ведь ушли.
— Правильно. Пешком недалеко успели.
— Весь лес, за много верст кругом, исходили. А тот как в воду канул, — говорил мне старик. — Только вот эта верея за чарусей и осталась необысканной.
Не думали извековцы, чтоб мог человек пробраться на недоступную верею через чаруси зыбкие. Бросили искать.
А к Никитону-мужику разум так и не вернулся: ходит он с непутевым взором по избе, вдруг упадет грудью на скамейку или на стол и руками крепко вцепится. Виделась, должно, холодная, липкая тина да жердь, брошенная Григорием Зайцевым.
Ошиблись извековцы: зверь не отыскал тропы через чарусю, человек — нашел.
И сейчас неизвестно, как попал туда Волчатник с сыном. Только ему и была знакома эта тропа. Прикидывался он ласковым с извековцами, а сам заранее отыскал путь на верею. Тайком переносил туда вещи и страшную беду готовил мужикам. Вскоре построил он избу, поселился в ней с сыном и разбоем стал заниматься.