— Так я, — говорит, — Паня, не знал, за что. Вижу, идут к тебе с понятыми, думаю — шабаш. Я и… А что к чему, я, видит бог, не знаю.
Тут и сломил он меня. Тут и растерялась я. Что и куда делось от моей гордыни! Сразу вдруг мной овладел этот общий плач, затряслось во мне все, зарыдала я, завыла я, заголосила пуще самой последней плакальщицы.
Не помню, как он меня увел, что он со мной делал, чем все кончилось. Твердо могу одно заявить: не хотел ли он после старшины, слезы ль ему мои помешали, иль сам он в ту ночь проплакал вместе со мной?
V
Выпал мне тогда памятный денек, когда все сразу — и с Петром и с Ефимом — разъяснилось. По крайней мере, для меня все прояснилось, особенно с Петрушей. Да уж поздно было, да уж не к чему было. Да и знала ли я тогда, какую скорбь, какой крест взвалит он на меня? Уж я к тому времени, как бабурочка в паутине, у Михайлы-паука запуталась, и уж биться перестала, и уж притихла. Да еще такое смирение на меня напало, что я сама теперь дивлюсь, как это могло статься такое смирение при моем строптивом характере?
Я в сны не верю. Мне толково разъяснили, что сны складываются из пережитого. Но вот расчудесный мой сон таким оказался пророческим, что сбылся он весь как на ладоньке.
Покорность моя, смирение мое началось с того всесветного плача у мельницы, уж с той минуты, когда Михайло не дрогнул перед моим взглядом, сообщив о Петруше. Уж с того момента я и согнулась, как горькая рябина…
Через недельку пришел он ко мне днем. У меня в избе грязь, все переворошено, все раскидано, стужа, на окнах иней на вершок настыл — грязно-лиловый такой иней, страшный. Углы в избе промерзли добела. Так, должно, гробы в земле промерзают зимой. Самое всю подвело. Я за всю эту неделю горячей ложки не хлебнула, да и хлебнуть-то нечего было, хлебом-то мы в ту зиму к святкам подбились начисто.
Уж не помню, с голоду, что ль, я тогда решилась умереть. Пришел утром, оглядел избу, оглядел меня.
— Ты, — говорит, — Прасковья, на цыганку стала похожа. Высохла… Я, между прочим, сосчитаться с тобой пришел. Лошадь у меня в мобилизацию берут, а я хочу твою Гнедуху заместо своей поставить. Старшина мне такое уважение доставит, а тебе все равно продавать.
— Все одно, — говорю я.
— Долги когда-никогда отдавать?
— Когда-никогда, — отвечаю.
— Времена ноне, — говорит, — переменчивые, военные.
— Переменчивые, — откликнулась я.
Ушел он, а я легла, забылась, и тут вот привиделся мне этот сон. Надо сказать, что я хоть на соседнем деле и близко, но ни разу не была у Михайлы на дворе, никогда не видела, что у него там, какие хлевы-захлевки и какие заборы-переборы. Ворота у него всегда закрыты.
И вот вижу, вижу я во сне (до того хорошо и плавно все идет, как наяву!), будто запрягаю я его гнедую огромную матку в нашу телегу, кладу на дно вилы, подъезжаю к его воротам, открываю, и все передо мной, как на картинке: направо — теплые, глухие хлева, прямо передо мной — загон для овец, дневник из струганых жердей, налево — большая куча навозу, на ней деревянная лопата лежит. Двор очень сухой, опрятный, и навоз сухой, легкий. Полный навильник я захватываю и бросаю в телегу. Так мне все подробно и четко запомнилось.
А главное — привиделось мне и запомнилось все мое настроение: ровное такое, покорное, смиренное и такое сиротливое. Накидала я навоз в телегу, подгребла деревянной лопатой и поехала в поле, на его же полосу.
Когда Михайло запутал меня вконец с долгами, когда он затискал меня к весне батрачкой к себе, сон мой этот и сбылся точь-в-точь, именно в тот день, когда все разъяснилось и с Ефимом и с Петрушей.
До того все это чудесно, что, случись это не со мной, я бы первая усумнилась.
Меня тот же литератор лысенький предупреждал и не велел мне включать в хронику этого моего сна, потому что, дескать, «чертовщина какая-то».
Может быть, и вправду «чертовщина», может быть, я, предчувствуя батрачество, и заглянула когда-нибудь на Михайлов двор мимолетно, может быть, и думала что, да забыла, может быть, может быть… Но случилось так точка в точку: запрягла я его огромную гнедую матку в нашу телегу, положила на дно вилы, открыла ворота — и ахнула. Все как во сне: и хлева направо, глухие, обмазанные глиной (точно такие именно я и видела во сне), дневник для овец из сосновых струганых жердей, а налево — куча сухого навоза и деревянная лопата.
Накладываю я навоз в телегу — легкий, сухой, полные навильники захватываю — и вдруг замечаю, что настроение мое иное, смиренье сиротское я уже видела во мне. Иль уж я так и поступила, как видела во сне?