Вот и пусть они опишут эту долю русской крестьянки, а мне нечего эти пятнадцать верст в моей жизни описывать. У меня каждый кустик этого большака на примете, каждый камешек, о который я споткнулась, сосчитан да на сердце отложен навеки. Потом стражник уж очень почему-то раздражал меня, от мыслей моих отрывал то и дело.
— Ы-ы-х ты, тетка! Под какую беду ты меня подвела! Да меня за казенную патронину по службе могут понизить.
Что мне было горше: путь этот иль возвращение, тот окаянный миг, когда я плелась по селу, на рассвете, да вдруг заметила в укромном уголочке Васю Резцова, Петина дружка, а с ним Маню Казимирову, которую он обнял и прикрыл ее полой своей шинели?
Как же так? Отчего же ее печаль была, горечь ее, ее тоска неизбывная, когда я на погосте о Пете с ней заговорила? Да можно ли так обмануть, как обманула она? Да найти ли, да придумать ли еще такую обиду?!
Говорят, что злоба при жизни своей ослепла, а тоска и родилась слепой. А в те дни обе они на меня насели да притиснули так, что и сама я ослепла в отчаянии.
Я хорошо теперь отдаю себе отчет и хорошо помню, что именно в эти дни окончательно завершилось во мне все направление, наконец я решилась очертя голову броситься и бросилась в этот водоворот, через который и определили меня к расстрелу.
Но только первое-то самое время, когда я была ослеплена вчистую моим отчаянием, я то и дело что изо дня в день ходила в город, к тюрьме да и просиживала там на малолюдной площади, как волчиха около прикованного волчонка.
Сначала — бесцельно, а потом мне сказали, что в тюрьме этой сидит за корову наш сельский немой Иван Новиков и будто наши кое-кто видятся с ним, обмениваются знаками. Содержится будто он в четвертом окне к соборной церкви, во втором этаже.
У этого-то, четвертого, к собору, окна я и просиживала до поздней ночушки, а затем домой плелась. Сначала меня городовой прогонял, но я схитрила и разжалобила его, один раз пожилой офицер какой-то за меня вступился. Замечу, что офицера я этого примечала уже несколько раз: он на меня все посматривал, и, как потом оказалось, что ему было поручено относительно меня.
Выследила-таки я немтыря нашего, о Петруше ему знак сделала, спросила. Оказалось, он не знает ничего, но обещал узнать там, разведать. В другой раз высмотрел меня опять немтырь наш и показывает мне что-то — не понять. О Петруше опять ни весточки, ни намека, а показывает что-то про мельницу, про высокого человека, о каких-то начальниках, которые будто схватили кого-то, скрутили.
Уж не Петю ли, думаю, скрутили да прикончили, может, не мельница, а виселица?
«Моего?» — делаю я ему знак.
— Моего? — шепчу я, показывая себе на сердце.
Нет! Не то! Так и не поняла.
Как на грех эти знаки мои, этот «разговор» мой с немтырем снова растревожили городового, чуть в участок не поволок меня. Вот тут опять и вмешался тот офицер. Отпугнул он городового от меня да говорит мне:
— Пойдем-ка, милая, я, может быть, охлопочу кое-что перед начальством.
Замечу кстати — недавно я узнала, что офицер этот теперь очень известное всем лицо, и уж быть или не быть, а я непременно увижусь с ним и в подробности откроюсь ему во всем теперешнем моем душевном состоянии. Очень мне теперь этого хочется.
Отошли мы с ним. Он, не останавливаясь, говорит мне потихоньку:
— Вот что, Прасковья Федоровна, скажи — лошадь, хорошую, быструю, можешь достать?
Мне сразу на Михайлы Кренева рысака мысль блеснула. «С душой, — думаю, — его иудиной вырву рысака».
— Могу, — говорю.
Назначил он мне через два дня, как сейчас помню, во вторник на фоминой неделе, в семь часов вечера стоять на Малиновой улице, около дома номер 13, с вывеской сапожника Некрасова. Ни раньше не приезжать, ни опоздать.
Рассказал мне все, объявил мне все, а я слушаю да каждое словечко, каждый знак его ловлю, молюсь на него, — Петю, думаю, Петрушу моего вырву опять.
Тут вдруг насторожился мой офицер да и я-то заметила, что очень уж круто свернул с противоположной стороны какой-то барин в шляпе, с тросточкой, и за нами пошел. Офицер мой остановился вдруг (в шляпе-то этот тоже уткнулся в витрину аптеки) да ни с того ни с сего громко, во весь голос:
— Так что, милая, сынок твой второго «Георгия» у меня получил, на отменном он у меня в батальоне счету. Герой, прямо скажу, герой!
Тот, в шляпе-то, прочь зашагал и не дослушал всего.
В понедельник с вечеру решилась я сказать Михайле Креневу, чтоб он мне рысака назавтра запряг. Только вдруг струсила я: взялась вот, вызвалась вот Петю вывезти, а на чем, а как? Уж лучше бы мне тогда же и упросить офицера о лошади. Ужели не нашлось бы у них там, у Петиных друзей-товарищей, подходящей лошади?