В 1936 году выходит роман «Миша Курбатов», посвященный строителям Магнитки — первенца советской металлургии. И снова неприятие критиков. В чем в чем только не обвиняли автора! В выражении настроений и идей, чуждых рабочему классу, и в объективизме, в одностороннем показе действительности и в прямой симпатии к эксплуататорам, наконец, в психоиррационализме, то есть в таком методе показа действительности, когда поступки героев подсознательны, подчинены воле слепого случая, необъяснимы с точки зрения здравого смысла. На свою беду, Макаров как-то сам, полушутя, признался в этом «грехе». Очень точно и хорошо высказался по этому поводу М. Шаталин во вступительной статье к книге «Стальные ребра»:
«Критики не хотят видеть, что так называемый иррационализм Ивана Макарова — своеобразное отражение особенностей той общественной среды, где борьба за личное обогащение порождала причудливые изгибы психики и странные, на взгляд современного читателя, жизненные ситуации».
Да, он испытывал влияние Достоевского и не скрывал этого. Особенно сильно чувствуется это влияние в романе «Черная шаль» (1933 г.). Глубокий психологизм, пристальное внимание к самым скрытым уголкам человеческого сознания, тончайшим движениям души; герои, «носящие на себе печать существующих общественных условий». Наконец, как и в большинстве произведений Достоевского, «трагический элемент глубоко проникает собою весь этот роман».
Перед нами исповедь крестьянки Р-нской губернии, села Журавинки, Прасковьи Горяновой — «хроника о себе», как она сама ее именует. Честная, искренняя, беспощадно откровенная.
Натура недюжинная, страстная, решительная, Горянова оказывается втянутой в самый водоворот грандиозных исторических событий. Много испытавшая на своем веку горя, нужды и унижений, Прасковья пережила однажды — при появлении на свет первенца — «лазоревое мгновенье»:
«Одно мгновенье всей жизни стоит… Не надо ни солнца, ни времени — все тут… Только через это я и узнала, что такое жизнь. Только через это я и накуролесила до смертного приговора, потому что все время ждала, билась, напрягалась всеми силами. Как зверенок, прижатый к земле, ждала и верила, что наступит, придет, образуется вся жизнь, как то лазоревое мгновение»…
После смерти дочери — «горбатенькой Полечки» и гибели мужа одна-разъединая зацепочка осталась у Прасковьи — Петруша. Любовь к сыну поглотила ее целиком. Прасковья стремится устроить личное счастье Петра, активно включается в политическую борьбу, ставшую для сына делом жизни: «Я тогда так и считала, что Петруша и товарищи его только и рвутся, только и стремятся к тому, чтобы настало это лазоревое время. Навсегда и для всех», — говорит она.
Судьба столкнула однажды эту женщину с коммунистом, начальником продотряда, плененным пьяной, разъяренной кулацкими подстрекательствами толпой. Глубоко запала ей в сердце последняя речь большевика:
«Говорил он, говорил… То вдруг словно от боли застонет, затихнет чуть-чуть, то что-то глухое и страшное, что-то угрозное скажет, а вдруг что-то радостное, светлое, теплое… И вот оно, вот оно, это радостное, это светлое, только, кажись, еще одно всеобщее усилие, всеобщий напор, и царство, и рай пресветлый, вот-вот оно, мое лазоревое, мое радостное, при нем даже и солнца не надо, вот он, мой всесветлый лазоревый праздник…» «Быть может, — с грустью признается Прасковья, — быть может, первой коммунисткой я бы стала, жизнь бы, душу бы свою первой отдала я после той речи, если бы уж не связалась тогда крепкими нитями с Петрушиной эсеровской судьбой, если б удержаться сумела, если бы не повлекли меня наши все события под гору…»
Темна, дремуча, противоречива крестьянская душа. Забитость, замордованность, простодушие, с одной стороны, и власть низменных инстинктов, жестокие, варварские обычаи, косность — с другой. Но ни темнота, ни косность сознания не мешают Прасковье Горяновой почувствовать, как в стремительном потоке революционной ломки все острее обнажаются идейные противоречия партий — большевиков, эсеров, анархистов. С чисто женской проницательностью подмечает она ту смятенность и неуверенность, что царят в стане левых эсеров, к которому принадлежит и ее сын. Еще до поражения Петр и наиболее искренние из его «соподвижников» казнятся сознанием непоправимости совершенной ошибки, чувством вины перед революцией; все это сковывает и дезорганизует их действия. С болью следит мать за тем, как отвертываются от него рабочие — вчерашние товарищи по заводу. Мучит ее и то, что «политика-перелитика» окончательно отнимает у нее сына.