С тех пор как рухнуло царство, я в городе, все, кажись, углы-закоулки облазала, Петрушу разыскивая, — и офицер исчез, и Шульц — черный барин — куда-то в щелку юркнул, а сапожник, от которого я Николая увезла, чуть не в шею колодкой меня вытолкал, когда я от него пыталась хоть что-нибудь разузнать о Петруше. Научили меня тогда в комитет временной власти обратиться. Я туда явилась.
— А кто он такой? — спрашивают меня.
— Мой сын, — говорю. — Он за революцию с эвон каких лет вступился.
— В партии в какой он, милая?
А я тогда не знала, в какой партии мой Петруша. Да и разницы я тогда в партиях не понимала. Тут кто-то сбоку вставил, тоненький такой голосочек, юркий, — так вот и кажется, что у него крысиный хвостик есть:
— Большевичок, должно-с?
Тут и все сразу, как псы, набросились:
— Большевик, что ль? Большевик? Большевик он у тебя! Не знаем, ищи, где хочешь.
Псы, псы и есть. А этот маленький-то сущая шавка задиристая из подворотни — гав, гав:
— Большевичок, должно-с…
Потом, когда расклеили объявления и списки, чтоб выбирать в Учредительное собрание, я и комитет большевиков разыскала. И оттуда меня не солоно хлебавши выпроводили:
— У нас такого ни по каким спискам не значится. Может быть, у него фамилия другая есть?
Радость, нечего сказать, какую радость принесла мне эта самая революция. Сердце только пуще растравила, душу только еще растревожила. Все вы, думаю, одного поля ягоды. Все заодно. Прикончили, придушили моего соколика, а теперь и вертитесь передо мной всяк по-своему: большевик… фамилия, может быть, иная. Может быть, вы уж скажете, что и не сын он мне вовсе. Уверите меня, что не мою, а чью-то чужую душу согревал он, когда сосал мою грудь и сопел носиком. Иль, знать, с кем-нибудь другим, а не со мной случилось, что я прозевала, как у него прорезались едва-едва первые зубенки и он меня ими за левый сосок тяпнул. Так тяпнул, что мне показалось, будто он меня за самое сердце укусил.
А теперь вдруг — «фамилия другая», а теперь — «большевик, меньшевик». Сын мой, сын — вот кто! Отняли, псы, удавили, ироды… Сгноили, иуды…
Радость, счастье принесла мне эта революция, только в петлю бы, что ль, от радости такой, только в омут бы от такого счастья!
Свобода, равенство и братство… Вот уж верно, что равенство и братство — кому бедность, кому богатство. Получай всяк свою долю, по-братски наделяем тебя и голодом и нищетой. Не забываем.
Да уж на это-то я в те дни и не зарилась, с нищетой-то я свыклась, с рабством-то своим, — только бы, думаю, Петя, Петруша вернулся, а там… там и горы золотые рядом, и до солнышка рукой подать.
Вернулся бы лишь. Объявился бы только. Тогда уж, думаю, не обнести вам и нас с Петрушей нашей долей. Вернется, — из горла, думаю, он вырвет у них свою часть, за которую страдал по тюрьмам-каторгам.
Кстати, нужно тут открыться, как солоно я тогда хлебнула этой своей части-доли, за которую страдал мой Петруша да и я с ним. В июле месяце к нам в село принесли слух: «Собирайтесь все город делить», — будто уж в прочих селах везде решили всем скопом съехаться, вроде как бы на базар, да всем сразу и растащить весь город на части.
Не очень-то всему этому я поверила, но и не знала, почему же этому не поверить. Уж коли свободу, равенство объявили, так зачем же, дескать, купцы-живоглоты до сих пор на своих миллионах сидят.
Подвод двести от нас тогда поехало в город. И я пошла. Много, думаю, мне не надо. Ко многому я не привыкла, да и ни к чему мне многое, раз у меня надежды почти никакой на Петрушу не осталось. Дорогой, я помню, обдумала даже, что именно мне взять, да и обдумыванье это было не чем иным, как моей мечтой о Петруше да о Мане Казимировой.
Шла я тогда тропиночкой по большаку и все думала, все приглядывала, мечтала. Уж коли, думаю, и верно начнут город делить, так вот подберу я Петруше вот что да вот что, а Мане, ей, голубке сизокрылой… да ей не наряды, не шелка-атласы, а жемчуга, а камни-самоцветы, бисер алмазный.
О себе-то я и не думала, себе-то я только и мечтала, и то втайне, что мне Маня свою черную шаль подарит, когда царицею венчанной рядом с Петрушей нарядится.
Уж очень меня тянуло к ее этой шали с тех пор, как она меня ей окутала, когда они с Васей мне про Ефима сообщили.
В город действительно столько народу, мужиков понаехало, что не только площади были забиты подводами, но и вдоль улиц по обе стороны стояли вплотную подводы. И все, решительно все подводы были запряжены.