Жуткое что-то было тогда! Сумерки уж наступили, огни зажглись. Народ чего-то ждет, всяк стоит у своей подводы и друг на друга посматривает. Ни шума базарного, ни гула. Знать, уж всяк наметил, с чего именно он-то начнет, на что первым делом бросится.
Только, видно, и «комитеты» сообразили, чего мужики ждут. Откуда что вдруг явилось! И солдаты и кавалерия, а тут еще и гимназистики-студентики с ружьями… да с песнями вдоль улиц.
Эти гимназистики-студентики и выдали себя с головой: зачем они с ружьями-то появились? Не утерпелось им. Пели-пели, а потом и затеяли с мужиками перебранку:
— Погромщики, — кричат, — грабители!
— Суньтесь попробуйте, вот это не видели!
На моих глазах произошел тогда страшный случай с этими гимназистами на Дворянской улице. Да тут, пожалуй, и началась вся давка, все кровопролитие.
Я уж давно заметила этого гимназиста. Уж очень, видно, озорной был. Он в своем ряду самым крайним шел и все цеплял, толкал всех своим ружьем. Ведь всего-то с гниду, ружье-то, почитай, вдвое больше его, сидел бы дома, ел бы всякие там дворянские пирожки-шанежки. Так нет же вот! Ружье возьму, в мужиков стрельну. Идет, ломается. То мужика прикладом толкнет, то лошадь в зубы стволом двинет.
А тут, видно, какого-то мужика он до горячего задел. Смотрю, бежит, бежит за ним какой-то, проталкивается между мужиками да рядами гимназистиков-студентиков, в руке шкворень железный, из телеги, знать, выдернул. Догнал он этого гимназистика, тот, видать, край свой учуял, оглянулся. Мужик-то как ахнет его железным шкворнем по темени. Гимназистик, как грибок, свалился.
Что тут поднялось! Крик, шум, стрельба. Гимназисты — врассыпную, кто куда. Подводы — друг на друга, там телега перекувыркнулась, тут лошадь кого-то придавила. Здесь мужики кого-то месят, там мужика нагайками хлещут, стекла в магазинах звенят, вдребезги летят, камни, пули, топоры, сабли… Какими дворами я бежала, какие заборы перелезала — убей, не знаю. Да и из города-то я выбралась совсем не в нашу сторону, не на большак, а на ту дорогу, по которой от сапожника я Николая на рысаке увозила. Должно быть, уж по чутью я туда опять пробралась.
Прибрела я тогда домой, слава богу, как говорится, жива осталась.
Так, думаю, одела Петю, вырядила Маню, и сама от нее подарок, черную шаль с длинной бахромой получила. Кто-то, кто-то жив останется…
Свобода, равенство и братство…
Утром ко мне Михайло Кренев вдруг приходит (он с тех пор, как был у меня со старостой да с понятыми в ту ночь — об этом после скажу, — ни разу не заходил ко мне в избу) и, как будто ничего не знает о том, что в городе случилось, спрашивает:
— Ну, что же, Прасковья, похвались, что тебе досталось там. Тебе, я чай, особенную долю выделили, как у тебя сын нонче в моде.
Я молчу, а он опять:
— Чай, нести-то устала. Ты б лошадку у меня попросила, я бы опять рысака тебе не пожалел…
В ту ночь, когда ко мне приехал Николай со своим отрядом Красной гвардии, я первый раз в своей жизни увидела патроны. Навалили они их тогда на столе целый ворох, а я вдруг подумала: «Сколько же тут на моем столе смертей лежит! Штука, — думаю, — какая!» Взяла одну да к Николаю:
— Николай, — говорю, — штучка какая…
— Да, птичка-невеличка…
— Чем же убивает, Николай?
— А вот эта серебряная. А эта — на отброс.
Так вдруг тогда мне в самое сердце проникли почему-то эти его слова «птичка-невеличка». Почувствовала я, словно бы с того часу жизнь моя заострилась на носике светленькой пули, вся доля-недоля моя будто заряжена и ждет своей минуты.
Сила, сила-то какая! Свистнет, да в сердце — и край… Не испугалась я тогда ничего, не поразилась ничем, хотя по всему видела, что и Николай и его гвардейцы, которым он раздавал патроны, решились на все. Я даже о Петруше у него тогда не заикнулась.
— Прасковья, — спрашивает у меня Николай, — у Михайлы Кренева сколько лошадей?
— Одиннадцать.
— Одиннадцать да четыре… Хватит, ребята.
— На город, Николай? — спрашиваю я.
— Да, Прасковья, окопалась там всякая такая сволочь.
Поднялся мой Николай да у гвардейцев, которые вошли в избу, спрашивает:
— Кто запрягать умеет, пойдем за мной, человечка четыре-пять.
Они — на улицу, и я за ними. Что же, думаю, он собирается делать? Неужели хочет самовольно лошадей у Михайлы запрячь?
Однако за Николаем увязалось человек десять. Подходят они к Креневым, стучат в дверь. Вышел сам.
— Кто там? — кричит из сеней.
Николай ему:
— Открывай!
— Кто, спрашиваю?