Я тогда впервые услышала это слово «провокатор». Но сразу же поняла его смысл, его самое страшное и самое позорное значение.
Была у нас тогда в селе одна юродивая, Шима-дурочка. Не то мужик, не то баба. И одевалась-то она совсем по-чудному: мужичьи портки напялит, кофту и платок подвяжет. Особенную страсть эта Шима-дурочка имела к платкам. Она подвязывала на себя иной раз по десяти платков и в любую жару жаловалась, что у нее мерзнет голова. Всех решительно она звала «нянькой». Мужик ли, баба ли — кто ей навстречу попался, к тому сейчас и прилепится:
— Нянька, нянька, платок подари. Платок подари. Голова застыла. Ой как застыла!
Вот эта Шима-дурочка и встретила меня, когда я возвращалась из города, оставив там Петрушу в его позорном и опасном положении. Лишь я в село вкатила, как она ко мне бегом-бегом, передернулась по-обезьяньи, руки болтаются, чуть землю не загребают растопыренными пальцами.
Я было тронула рысака, чтобы от нее отделаться. Не тут-то было. Бежит и бежит за мной Шима, зад свой кверху подкидывает, быстро бежит.
— Нянька, нянька, — кричит, — подари платок, подари платок!
Народ на ее крик выступил, так дружно вдруг на улицу высыпал, что меня вконец изумило. Ну, мало ли кого встречает Шима? Мало орет «подари платок», но ведь ни разу еще не случалось, чтобы на ее крик народ так на улицу высыпал. Связали меня эти крики. Остановила я лошадь, подбегает Шима, я ей нижний беленький платок развязала и отдала, чтоб отвязаться.
Так нет же, уцепилась моя Шима, лошадь воротит, орет:
— Нянька, нянька, подвяжи меня! С «галочкой» меня подвяжи.
Треснуть бы тебе в одночасье, чертова юродица! Подвязала ей я платок: отвяжись ты, вшивая сатана. Как бы не так:
— Подари другой, нянька, подари этот, нянька.
— Самой нужен, Шима, самой, — говорю, — необходим.
— Подари, нянька, подари. Все равно они его измажут.
— Кто измажет?
— Они измажут, нянька, они. Подари, нянька, подари, скупая.
Огляделась я: вдоль всей улицы — народ. Смотрит на меня. Пристально, подозрительно. Это, думаю, что еще такое? Чего глаза так лупят на меня? Зеленая, что ли, я? Крылья, что ль, выросли у меня или чертячий хвост болтается?
Не соображу того, что уж всем решительно, даже юродивой Шиме, стало известно, что завтра на сходке меня будут убивать самосудом.
Оттолкнула я дурочку, стегнула рысака, да и была такова. Только пыль закудрявилась.
Лупите бельмы на пустую дорогу, кому не лень. А я вам не вывеска.
В городе меня относительно самосуда успокоил Николай, который был в нашем уезде за председателя Совета Советов. Он же меня и наставил, как поступить, указал, что нам вовсе незачем собирать кулаков на сходку, чтоб уламывать, умасливать их, а просто-напросто пойти комбедом и выколотить у них овес на семена. (Мы в тот год решили всю княжескую землю, тысячу семьсот десятин, засеять сообща, а по урожаю распределить на корню по едокам. Семена нам позарез нужны были.)
Велел он мне взять еще пяток-другой кулаков и посадить их как заложников, на Михайлу Кренева напирал, да я заступилась: мол, он им — не друг. Тут же с приезду я послала нарядить собрание бедноты, чтоб все рассказать, обо всем условиться.
Нарядила. Час жду, другой жду — ни души. А бывало, и без наряда толпами снует беднота то к управе, то из управы. Опять послала наряжать на собрание, и опять никто не пришел.
Вот тебе раз! Беднота-дружнота. В сумерках домой ушла одна-одинешенька. Тут уж я окончательно сообразила, что и мне, и всей моей затее уж могилу вырыли хохловские.
Когда стемнело совсем, пришел ко мне Вася Резцов, мой привороженный. Вижу, растерян, вижу, напуган мой сокол удалый.
— Ты что, — спрашиваю, — Васенька? Кралечку свою старенькую пожалеть пришел?
Вспыхнул мой парень, ободрился, повеселел.
— Ты уж знаешь?!
— Раньше тебя…
— Вот как?.. А я… я думаю, ты не знаешь. А коли так, коли все известно, так мы их… Так чего же наши смотрят?
— Смотрят, как с неба манная упадет, вот какие ваши-то.
— Знаешь, Прасковья, что они без тебя сегодня утром, хохловские, выкинули? Я еще спал, слышу — грох!.. грох!.. Тут прибегает ко мне Володя Сергейчев: «Васька, — говорит, — хохловские «галку играют». С винтовками (винтовок тогда с войны навезли — страсть), с песняками по огородам маршируют. Бородачи сами — смехота. Степка Попойников за ротного у них. Так и отжаривает с песней: ать-два, ать-два.