Еще четыре дня подряд час за часом я наряжала собрание комбеда. Придут человек десять — пятнадцать, посидят-посидят со мной до вечера и по домам ни с чем разойдутся. Хохловские тоже присмирели, выжидают, когда их на сходку соберут.
Ни мы, ни они ни с места. А пахота, а сев стоит. Решилась было я отряд из города вызвать, да Михайло Кренев меня под руку подтолкнул:
— Не смей, — говорит. — Отрядам дорогу сюда укажешь, не обрадуешься. Отряды эти и тебя ощипят. Тебя ведь теперь тоже есть за что пощипать. Сама управишься. Отрядом припугнешь раз, а уедет — опять то же на то же. Сама дошибай их. Черт ли ты с ними церемонишься? Разнюнилась баба. Убивать они тебя передумали, а вот решили платок с тебя стащить да волосы при всем народе растрепать.
Я его послушалась. Да и самой-то мне еще и тогда не очень хотелось чужим дорогу в наше село показывать. К тому же и злобу мою, самолюбие мое он, Михайло Кренев, сильно захлестнул. «Разнюнилась баба». Настою, думаю, на своем. Быть по-моему. Пусть пробуют. А то — платок измажут, платок измажут. Сунься попробуй. Отведай моего «припаса». Да я свой платок дороже ста их жизней ценю, то есть не платок, не из жадности, конечно, а вот из-за того, что они своими погаными лапищами коснутся моего платка, сорвут да волосы растреплют.
«Разнюнилась баба». Дружок милый нашелся. Советчик какой, иуда! Я в те дни и не подозревала, какую он линию гнул. Уж потом, когда мы с ним в дружках-единомышленниках очутились, когда он большевиков-коммунистов вокруг своего пальца кружил-вертел и другом у них оставался, и могилу подо всеми сразу подрывал, тогда лишь я разобралась во всех его «иудиных сребрениках», во всех его «ниточках». Поняла я, да он и сам мне признался впоследствии из-за бахвальства передо мной, из-за молодечества признался, что сразу же после того как Николай его дверь изрешетил пулями, решил, что первостепенное теперь, при большевиках, — это жизнь свою отстоять, да что спрятать удалось — уберечь. Вот он и изменил своим дружкам, и продавал их, и откупался ими. Он мне однажды так и сказал:
— Бей по чужим бокам, мне не больно и не жалко.
А со мной-то тогда, в те дни, когда у нас положенье застыло на одной точке, когда ни мы, ни они, — Михайло, оказалось, все нити дергал, всеми веревочками управлял. Он и научил хохловских меня не убивать, а опозорить, — сорвать с меня платок, волосы растрепать да «русалкой» по всему селу провести. Он и научил, чтоб хохловские, как только я уехала, «галку» с винтовками да с «серым селезнем» играли, чтоб бедноту распугать.
За эти четыре дня, когда у нас в селе положенье установилось ни туда ни сюда, хохловские сплошными обозами сплавляли куда-то зерно. А мы знали, а мы видели, да вот рассопливились. То всякую бабу с фунтом соли, что носили из города нам на хлеб менять, хватали, а то и обозы не видели.
Я думаю, дождик развязал нам узел, вывел и тех и других из оцепененья. Все сухо-сухо было, вот и ждалось с севом. А тут ночью хлынул дождик, на лужах пузыри, точно бы земля глаза свои выпучила на нас, заворочалось все, завозились букашки-таракашки. Солнце припекло, земля как квашня пыхтит — «дай семян». А сев и без того тот год опоздал.
Вот и загудели все: что же, да как же, век, что ль, будем так?
В полдень нарядила я собранье комбеда — хохловские стеной поперли к управе. Куда, думаю, прут ироды? Кто их наряжал? У них из всей Хохловки всего семерых мы приняли себе в комбед. Лезут прямо к крыльцу, гул, шум, матерщина. Посмотрю-посмотрю из окна — нет моей бедноты. По двое, по трое бредут куда-то, скрываются, и не вижу я никого своих. А ведь, бывало, как на пожар сбегались, по первому моему знаку, а хохловские орут у крыльца.
— Выходи сюда! Забилась… Аль понос прохватил? Эй, передние, ступай в управу, волоки ее сюда сило́м.
Сижу я, напружинилась вся. Горит во мне все, все жилы трясутся. В управе кроме меня всего лишь человек десять моих постоянных сидело. (О них надо здесь оговориться: все они вскоре потом мне и Петруше моему изменили, все поступили в большевики, с ними-то и случилось… Эх, опять забежала…)
На того посмотрю, на другого — все от меня чего-то ждут. Испугаться, вижу, никто не испугался, а так вот — ждут. Уж раз, думаю, я коноводила, мне и начинать. А наружи все тот же рев:
— Передние! Эй, кто там передние? Лезь в управу, волоки ее сюда.
Тут я заметила, что «передних» этих нет и нет. Не лезут «передние» в управу. Стой, думаю: не лезут, значит, трусят. Значит, они трусят. Чувствую, что минута настала такая, что вся толпа трусит да под видом «передних» друг на друга свалить норовят. Вали, мол, лезь ты — передний, тебе ближе, а я подожду. Не лезть же мне черезо всех.