Вступились было за Степку наши новоиспеченные большевики. Им напрямик отрубили:
— Ступайте обедать, вы никого не видели, ничего не слышали.
Почему они ушли? Уж потому ли, что только еще организовались, потому ли, что и сами сочувствовали этому «мирскому суду» — у них надо было спросить. Только Степку Попойникова в тот день прикончили.
Да и прикончили-то как! И смешного хватили тогда и страшного. Посадили его на скамейку, руки и ноги внизу под скамейкой вожжами скрутили. Стоят молча, ждут — кто начнет. Тут вдруг Гришка Мухин с безменом подходит к нему сзади. (И как это быстро безмен в толпе очутился, как его, как свечу в церкви, из рук в руки передают, пока кто-нибудь не возьмет его окончательно.) Посмотрел Гришка Мухин на мужиков, у самого от решимости глаза на лоб лезут, да как хватит Степку вдоль хребтины. Дивись человеческой силе: ткнулся Степка подбородком в скамью (он сидел согнувшись — верхом) да как рванется всем телом, так вожжи, как бритвой, перерезал. Встал, словно окаменел. Только кровь из подбородка закапала. Крупными такими каплями, с вишню каждая… Тут кто-то закричал:
— Петлю да на мельницу, на крылья…
Заворочалась толпа, схватили Степку, поволокли к ветрянке, а по дороге из оборванных вожжей уж петлю сделали. Поставили парня у крыла, петлю привязали. Гришка Мухин хлопочет, чтоб не сорвалось, мертвым узлом к поперечине прихлестнул. Отошли мельницу на ветер заводить, пускать, тут и случилось смешное.
Только, конечно, говорится, что смешное, потому только смешное, что вдруг заржали все, заржали потому, что вдруг увидели, что синие тяжбинные портки до самых колен намокли и почернели. Смешное, пожалуй, еще и потому, что чуть было не изменилась поэтому Степкина судьба, так как всем вдруг захотелось поизмываться над ним, поистязать его, чтоб досыта насытиться слепым зверским нутром.
Отвязали Степку от крыла да так, на петле прямо, поволокли — куда и сами не знают. Вроде как малого ребенка с заслонкой по избе водят прямо с кроватки, чтоб он в постельке не мочился.
Таскали-таскали его, мытарились-мытарились над ним и вдруг очутились все за селом, на погорелом поле. Тут вдруг и смех и рев стихли.
Черное поле, серый пепел… Где же рожь, где же хлеб? Как маленькие обгорелые детские трупики, лежат на черной земле колосья.
В минуту превратился мой Степка в грязную кровавую кашицу.
А поджег, заявляю, Михайло Кренев, чтоб в суматохе власть новую к гибели подтолкнуть.
Уж, видно, не судьба Степке Попойникову. Поволочись с ним мужики еще часик — и, может быть, жив остался. Не больше как через час в село к нам приехал отряд красногвардейцев.
В городе уже стало известно, что у нас подожгли хлеб на корню. А вслед за ними примчался мой Петруша с Николаем.
Вот этот отряд-то и насторожил нас впервые. Вспомнились мне тогда слова Михайлы Кренева: «Не показывай чужим дорогу к нам в село». Да уж напрямик скажу: с этого их приезда и началась наша отчаянная и страшная заворошка. Мужики вдруг все сразу наершились, как только Николай объявил им, что наше село обязано вывезти десять тысяч пудов хлеба. Горлачи сразу так и заорали: помазали, дескать, нас свободой по губам. Мы ведь до революции большей частью сбоку видели городскую жизнь, на улице. А на улице — напудренные да нафарфоренные, в шляпках да в мехах, ни работы, ни заботы. Так ведь в душе, почитай, каждый из нас, мужиков, и полагал, что кто в городе живет, тот у христа за пазухой.
Да и то сказать — как мне тогда думалось, — раз свобода, так надо ее и вертеть в такую сторону, чтоб трудовые люди — крестьяне ли, фабричные ли — остались. А уж трудовому человеку с трудовым — свах совсем не надо бы. Они и сами найдут, как сосвататься, как и чем торговаться-обменяться.
От власти новой только и требовалось, чтоб безобразия да беззакония прекратить, чтоб распущенность всякую унять да грабителей покарать.
Десять тысяч пудов! На погорельцев, что ли? Так мы же погорельцы и есть. Легко сказать — десять тысяч пудов!
А чего, спрашивается, нам из города за этот хлеб наш посулят?
— Добровольно выделим — кто сколько в силах.
— Давайте добровольно.
А добровольно только и собрали шестьсот пудов ржи да восемнадцать пудов проса. С тем отряд и уехал. Но мне из того приезда запомнился разговор Николая с моим Петрушей у нас в доме, да и весь тот вечер достопамятен мне.