Может быть, и обошлось бы все, глядишь бы, иное все сложилось, если бы Пелагея Резцова, которая сама не своя от злобы сидела, вдруг не надумала вконец обесчестить передо всей толпой свою молодую. Она вдруг вылезла из-за стола, вылезла раньше времени, так что сразу же это бросилось всем в глаза и даже гул тотчас приутих, зашла не торопясь, но очень решительно — эту ее решительность тоже все подметили — против того места, где сидели молодые, и крикнула, чтоб играл гармонист. Гармонист ударил барыню с переливом и на очень заглушённых ладах, потом выяснилось, что он тоже был заранее намуштрован Пелагеей. А Пелагея прибодрилась (очень долго она тогда прибодрялась, точно ждала, когда все окончательно затихнет) и, помахивая платочком, зачала притоптывать, приплясывать слегка, поворачиваясь из стороны в сторону и вовсе не глядя на молодых.
Все ждали. Все очень даже чего-то ждали, внеминучую ждали какого-то события. И все сразу поняли, что теперь, именно теперь, когда сваха раньше срока покинула стол и плясать пошла, теперь начнется…
И началось. Раз повернулась сваха, два сарафанами покрутила и ляпнула прибаутку — гармонист тотчас, как она остановилась для прибаутки, почти совсем затих, лишь попискивал.
Голос у Пелагеи!.. Совесть у ней!.. Даже ногой притопнула, в ладошки пришлепнула…
Вот тут-то и задела мышка хвостиком яичко…
Смолчать бы начальнику продотряда, уступить бы, а он как прослушал эту Пелагеину прибаутку, так ровно зверь на нее зарычал: за что же, дескать, мытарство над бедняжкой?
Этого только и не хватало нашим! Того только и надо было! Как взвизгнет кто-то в толпе:
— Коммуну ведут!..
Замерло все. Потом вдруг ахнули все, Вася Резцов в мгновенье ока перескочил через стол. Так быстро, что я поразилась, когда он успел прихватить толстую вершковую доску с ручкой, похожую на валек, на которой была накрошена баранина.
— Какое имеешь право так на мою мать?! — крикнул он начальнику.
Да уж тут же и вожжи лопнули. Начальник продотряда и повернуться к нему не успел. Вася как саданет его доской по затылку, тот и рухнул…
Минута ли промелькнула, десять ли, — я за ревом и выстрелов не слышала, да и не видела ничего в темноте. Только, как потом оказалось, хохловские незаметно всех продотрядников разыскали в толпе и по трое — по четверо стояли сзади них, ожидая случая. Весь отряд тут же прикончили, а тех, что у пулемета двое дежурили, оказалось, хохловские еще раньше порешили: они к ним по-мирному подсели, про новую власть покалякать, да и опрокинули их сразу.
Самая возня-то вышла с начальником. Когда всех стащили к горящей бочке и тех, что зарубили у пулемета, тоже приволокли, расклали до сосчитали, начальника-то и не оказалось. Он опомнился от Васиной доски, да и уполз куда-то в суматохе. Рассыпались все по селу, разбежались искать-рыскать, огни-фонари. Как село не спалили — чудо!
Наконец унюхали начальника. Он тут же, за три избы от Маниной, в сенцах Федоры Микичкиной, спрятался за вязкой соломы. Затаился ли иль сил не хватило у него как следует схорониться, только сцапали его и опомниться не дали. А главное, и револьвер он в беспамятстве своем где-то обронил.
Тут вот и вмешался Михайло Кренев:
— Не дам бить! Меня разорвите, а его бить не дам.
И так и этак к нему…
— Не дам, да и конец. Пусть нам объяснит все, только чтоб истинную правду. Что большевики от нас, мужиков, хотят? Может, нам их власть — как раз?
Все заревели:
— Рассказывай!.. Н-ну, рассказывай!..
— Перевяжите меня, — говорит начальник, — кровью, братцы, исхожу.
Тут же Михайло и перевязку ему из чего-то смастерил, тут же и самогонку кто-то подсунул.
— Рассказывай, что от нас новая власть желает? Н-но не врать, не вертеть хвостом!
Много речей слышала. И «петушиный крик», и «соловьиные трели» нам часто разливали приезжие, горячо жгли, огнем жгли. Но такой речи, но таких слов мне слышать довелось только этот раз.
Да и речь ли то была? Да слова ли то были? Да и не запомнила ни слова, и речи его не поняла, а вот только пожалела его, состояние его почувствовала.