Не только в кулаках дело. Далеко не каждому мужику было легко и просто лишиться привычного «крестьянского укрепу», приобщиться к новым, коллективным формам жизни. Мучительную внутреннюю борьбу приходится пережить, например, Ивану Егоровичу Силаеву, прежде чем он подавит в себе собственника, хозяйчика, стремящегося выдраться из нужды и ходить «на верхах».
А вот секретарь райкома Григорий Сипаев. Искренний, честный, горячий, он не смог из-за своей доверчивости разглядеть коварство врагов. Над Григорием нависает беда. Он и его отец оклеветаны в газете, от Сипаева-младшего уходит жена. Можно лишь догадываться, к чему привела бы травля, разгоревшаяся вокруг кирюшинского секретаря: «Голубые поля» остались незаконченными.
В биографии Ивана Макарова пока еще много белых пятен. Взять хотя бы его участие в гражданской войне, историю рождения самого первого его произведения — пьесы «Дезертир» (1920 г.) или пребывание Макарова в Красноярске (1926—1928 гг.). Но фотографии, память близких сохранили для нас его облик.
Хорошо знал Макарова старый рязанский журналист Василий Новиков.
«Закрою вот глаза, — вспоминает Василий Михайлович, — и вижу его будто живого: повыше среднего роста, прямой, стройный, со стремительной походкой и энергичными жестами».
Был он смуглый, темноволосый, с длинными, скошенными вверх темно-серыми глазами и красиво очерченными скулами. Иван походил скорее на татарина, чем на славянина. Даже в его сильных, тонких руках было что-то по-восточному изящное.
На улице Ленина в Рязани сохранился каменный двухэтажный дом, где в 1929—1930 годах жил писатель. Он занимал большую (метров 40) неуютную комнату.
Посредине стоял простой стол и два деревянных кресла, расписанных древнерусским орнаментом. На правой стене висели ружья, патронташ, охотничий рожок и плеть. Иван Иванович был страстным охотником.
Особенно любил он осеннюю и зимнюю охоту. В ясные январские дни снег приглушает все звуки. И когда гончие преследуют зверя, их лай уже не звучит так резко. Он скорее напоминает какой-то удивительно переливчатый перезвон. В такие часы Иван Иванович мог подолгу сидеть на пеньке и слушать, слушать. И часто упускал добычу, вызывая справедливый гнев своих четвероногих друзей…
Была в его комнате еще маленькая легкая этажерка, На ней с десяток книг, которые все время менялись. А вот тут, в левом углу, висел большой белый гамак: в нем с удовольствием качался сынишка Январь.
Прямо на стене, оклеенной серо-зелеными обоями, красным и синим карандашами была вычерчена схема романа «Стальные ребра», записаны имена героев, их краткие характеристики.
В это время Макаров возглавляет землеустроительный техникум. В его доме постоянно собираются комсомольцы — литераторы, газетчики, студенты. Он много и интенсивно пишет, хотя друзья почти не видят его за работой. Макаров охотно рассказывает им свои замыслы.
«Все свои вещи я предварительно рассказывал кому-нибудь. Обязательно, — пишет Иван Иванович в своей автобиографии. — Обычно никто не поймет, что я говорю, но в эти короткие минуты во мне происходит напряженный творческий процесс — оформление образа. А после рассказывания собеседник становится помехой, так хочется скорее сесть писать».
Писал он трудно, мучился в обилии и путанице обступающих его со всех сторон деталей, событий, образов.
Он просто-напросто страшился всякий раз, оставаясь наедине с чистым листом, и хитрил с собой, словно ребенок: обрывал работу на таком интересном месте, чтобы завтра снова тянуло за стол, часто менял авторучку: купит новую — обязательно хочется попробовать — глядь и родился новый рассказ. Именно так, за один присест написал он «Стакан» — рассказ о самоуважении и гордости рабочего человека.
«Пишу я тяжким, изнуряющим «запоем». Месяц, два и даже шесть. Живешь в этот период аскетом. А потом начнет слышаться «голос жизни»: хочется загулять, встретить улыбку женщины, съездить на охоту, и прочие «грешные мысли». «Аскетизм» летит в сторону, и очень ненормально и губительно компенсируешь себя за потерянное».
И еще он все время мучился вопросами: кому оно нужно, его творение? Какая от него польза людям?
А время — начало 30-х годов — было беспокойное, тревожное; кулачество лютовало вовсю. Это были уже не прежние «открытые» кулаки с обрезами в руках, а перестроившиеся, иезуитски хитрые враги, умные и хорошо замаскированные. Те, что убивали из-за угла коммунистов, те, что поджигали каждый день село во время страдной поры, пробирались в руководители, активисты и клеветали потом на честных людей. Те, что расхищали и гноили на корню урожай.