— Буржуй!.. А-а-а!.. Нас на бойню шлють, а сами и в рот-то напихали золота…
— У них в заду, гляди-ка, золото напихано.
— В Германию золото!
— Выбить ему зубы-то. Народное добро!
Загудели трубы, кто во что горазд. А тут один озорник как вдруг подскочит к крыльцу да как задаст, прямо у Мельникова под самым носом, жаркого трепака с прибауткой:
Этот вот момент, такое вот настроение и урвал мой Петруша. Все вдруг сразу услышали дробный, четкий шаг пехоты, и тут же из-за угла с Покровской улицы показались солдаты. Все в шинелях, все на подбор, штыки, как хворост. Смотрю, впереди — Петруша, а с ним — Мысягин-Клемашев, оба они в длинных новеньких шинелях, у Петруши большой револьвер маузер на деревянной колодке, на ремне через плечо, у пояса две гранаты, бледный, еще синей стали под глазами у него круги, глаза в этой синеве горят.
Мои глаза, мой в них огонь, моя в них жизнь… Петруша! Сокол мой! Солнце красное!
Я даже не разгневалась на него тогда за то, что он оттолкнул меня, за то, что почти не взглянул, только шепнул:
— Пусти, мама…
Отряд этот был подобран Петрушей и Мысягиным за это время почти целиком из эсеров, нашего и соседнего, К-овского, уездов.
Часа через два большевиков выбили из воинского присутствия, а тех, что остались в живых, переарестовали и посажали в тюрьму. Тут же, поперек Покровки, главной улицы в нашем городе, растянули красное полотно с надписью:
«Долой большевиков, захватчиков власти!»
Однако с Петрушей я в этот раз увиделась очень поздно, ночью. Они до полночи совещались в доме Совета Советов, а я сидела там в коридоре да все ждала, все прислушивалась, как распалялся, как звенел голос моего желанного. Кончилось. Петруша вышел. Веселый, радостный, победитель мой, герой.
— Ты что, мама?..
Мне-то, матери, так при такой радости: «Ты что, мама?» Ну, да пусть. Ну, да это ерунда. Это я все, все прощаю. До меня ли ему теперь, до моих ли глупых слов? Да и все это — ничто, если сравнить с тем лютым разочарованием, в какое завел меня мой сын, мой первенец, и оставил одну впотьмах, в горечи и тоске.
— Ты что, мама?
— Петруша… да как же так… «что»?
Тут Мысягин загудел, заухал, как ломовик:
— Поцелуй, Петруха… Матку поцелуй, дубина. Матка, осел ты вислоухий, самая главная «партия», если ты, черт багряный, хочешь знать. Матка у тебя, осел, что молодуха. А ты, Прасковья, сдуру-то на цыганку похожа. Го-го-го… Поцелуйся, тебе говорят, чмурило нечесаный… Может, и не доведется больше, скот.
В сторону как-то, словно не от души, поцеловал меня тогда Петя и даже как будто оттолкнул меня раньше времени… И опять у меня на секундочку мелькнуло в мыслях Петрушино подозрение о смерти Ефима.
— Как там у вас, мама?
— Петруша, перебили всех у нас… всех перебили… Сначала отряд, потом и всех… Данилова… и всех.
Я боялась сказать о Николае, решилась наедине шукнуть об этом Петруше.
Известие это мое все они встретили с большой радостью и даже решили тут же снова заседать уж по «нашему» вопросу, с тем чтобы как следует им все осветить о нашем событии и хотя бы наскоро решить все. Но тут прибежал какой-то военный и сообщил, что заводские наотрез отказались принять наших представителей и пригрозили стрелять.
Это сообщение так вдруг встревожило Петрушу, что я даже испугалась за него, — до того он вдруг изменился в лице, до того вдруг погасла его радость, потух его огонь.
— Ерунда, — залепетал он, — недоразумение… я сам пойду… Они меня как облупленного знают… недоразумение.
Петруша поехал, и я с ним увязалась. Дорогой я и шепнула ему о Николае. Как он на меня набросился тогда, как зарычал! Точно бы не Саваоф, а я стреляла в Николая. Иль уж за это время проснулось в нем раскаяние, что доверил он своего друга этому черному прохвосту Шульцу-младшему? Едва тут же не прогнал меня назад в Совет Советов с приказом Мысягину-Клемашеву немедленно отправить врачей к нам в Журавинку, хотя бы под конвоем.
Тем только и успокоила его, что наш Тимофей Макарыч хоть и признал очень трудным положение Николая, но все-таки обнадежил.
В городе у нас фабричного-то только и был тогда один кирпичный завод Суханова, станков в сто — сто пятьдесят. Расположен этот завод тут же в черте города, у реки, ближе к Захупте. С двух сторон он был обнесен забором из высоких и толстых заболонок, а с третьей стороны протекала река, так что заводской двор, и с сараями и с карьерами, походил на огромный треугольник. Главные ворота выходили в город, на Соборную улицу, близко от тюрьмы.