— Братишки, своя, своя! — закричал, подсаживая меня в вагон. — Прасковья, батюшки, да как ты сюда?
— Савёла, — говорю, — разыскиваю, Анисий.
— Савёла? Да Савёл здесь, в головном, должно. Выгружаться будем — увидитесь. А Петр-то Ефимыч, слыхала?
— Анисий, что?
— Да как же! Перебежал он. Около Воронежа еще перебежал от нас. А ведь как сражался! Прасковья, — огонь! Огонь, а вот перебежал! И ведь то чудно, Прасковья: когда отступали мы, он как черт дрался, а когда мы беляков прогнали назад, он перебежал.
Тут голос чей-то с полки переспросил Аниску:
— Это про кого ты? Про Горянова?
— Да.
— А, сука! Меня, жалко, не случилось вблизи.
Тут еще голоса вмешались.
— Товарищ Савёл, — говорят, — все видел. Он как раз сам из пулемета строчил.
— Говорят, не стал по Горянову стрелять.
— Стрелял.
— Не стрелял. Кабы стрелял, ссек бы, гада.
— Стрелял, говорю тебе, да промазал!
— Товарищ Савёл промазал?! Что?! Савёл промазал?! Да ты помнишь, как он в Курбатова, с моста?
Спор этот оборвал какой-то очень пожилой красноармеец с перевязанной головой.
— Не стрелял Савёл по Горянову, — сказал он хоть и тише других, но всех сразу заставил замолчать своим голосом. — А раз так, то, значит, Савёл знал, что он делает. А нам нечего спорить.
— Не спорим, а просто — сука такой Горянов!
Мне литераторы определили так всю мою чертову жизнь.
— Прасковья, — говорили они, — вся твоя трагедия оттого приключилась, что ты не постигла тогда, не осознала идеи общества, идеи класса, а к революции, дескать, подошла ты только со своим заглавным Я и верила лишь ты только в один «крестьянский социализм».
Эх-ма! Так-то оно так, милые мои поучители, но только ведь о сыне моем говорилось, что он «гад», что он «сука». Только ведь каждый из них жалел, что он в Петрушу, в сына моего, в Горянова, не мог выстрелить, так как не случился близко в тот раз. А ведь меня-то, мать, больше всего обрадовало то, что Петрушу никто не называл Гостевым, а называли Горяновым. Значит, душой опять повернулся Петруша, душой ко мне, к ним, к Горяновым.
Ведь я уже оговорилась, что со стороны я смотрела на большевиков, как на чужих, на враждебных нам с Петрушей. Мне и тогда было тошно от той неразберихи, что между ними и нами с Петрушей лежит какой-то «мост»: Николай, которого я (уже и сама не знаю, как сказать) то ли любила, то ли за сына родного считала, Савёл Марченко, покойные наши сельские большевики, мои дружки в комбеде, которых самосудом порешили у нас, «ихний шпеён» Иван, — до того мне больно и жалко его, этого «шпеёна» Ивана!
И тогда еще до крови, до муки раздирал меня вопрос: «За кого же мы — я и Петруша — идем?»
Да уж, видно, завелась машина. Да уж, видно.
Эх, яблочко, катись под горочку…
Теперь-то, сейчас-то видно мне все как на ладошке: если бы не Захряпин-вшивик да не Михайла Кренев, то уж давно бы решился этот мучительный вопрос — за кого я иду. Решился бы, да и не быть бы мне в тюрьме, не вести бы мне на смертную казнь моего страдальца — Васеньку Резцова!
Ведь если бы я знала, что над Захряпиным-вшивиком и без меня висела петля, если бы я догадалась тогда же, почему именно Савёл Марченко не стрелял в Петю, когда тот перебежал, если бы Михайла Кренев… Если бы не Николай, которому я не могла простить, что он увез себе в любовницы Маню Казимирову, Петину суженую (так ведь я тогда думала), если бы… Нет! Надо все по порядку рассказывать.
По порядку?! Да какой тут может быть порядок?
Когда эшелон выгружался прямо в поле, чтобы занять позицию, я бросилась разыскивать Савёла Марченко и заговорила с ним о Пете. Но тут вот что произошло. У всех на глазах из-за бугорка вдруг выехал верховой казак. И всем видно, что казак. Выехал он из-за бугорка и рысью поскакал к эшелону. Подъехал шагов на пятьдесят, придержал лошадь и шагом вдоль эшелона. Его, должно быть, приняли за вестового. По крайней мере, Савёл перестал со мной разговаривать и ждал, что казака пошлют к нему. А казак, проехав почти весь эшелон и все высмотрев, вдруг круто повернул лошадь, стегнул ее нагайкой и пулей полетел прочь от нас, да еще на скаку повернулся, вскинул винтовку, выстрелил в нас два раза и скрылся.