Савёл закричал. Кажется, что крикнул он мне что-то. Пока кто-нибудь успел опомниться, он вскочил на первую попавшуюся лошадь и сгоряча и с досады помчался вслед за казаком. За ним поскакали еще несколько человек. Вскоре они вернулись, приволокли с собой и казака, кажется, со сломанной ногой, но Савёлу уже было не до меня. Меня прогнали в тыл. Вот и все, что я «узнала» от Савёла о Петруше.
Теперь мне кажется, будто я поняла, разобрала, что Савёл тогда крикнул мне, что, мол, «объясню все потом». Но кажется мне так потому, что теперь-то все это вскрылось. Но тогда, да и несколько лет спустя, откуда же я могла знать, что Савёл Марченко нарочно переправил Петрушу в тыл к белогвардейцам, откуда же я знала, что два ордена Красного Знамени мой Петруша получил за храбрую работу у Деникина в тылу?
Подробно… Да какие же тут могут быть подробности, если я, вернувшись после всех моих скитаний снова в село к себе, узнала, что всем заправляет у нас, всем указывает и всю Советскую власть собой у нас в селе представляет не кто иной, как Захряпин-вшивик, этот предатель Николая, этот бывший курятник купца Ушакова?
К чему же тут нужны подробности, когда этот вшивик-Захряпин, не кто другой, а он, предатель, сломал на моих дверях печать, поставленную собственноручно Савёлом Марченко, светлым из светлых людей, когда он, Захряпин, растащил все мое по жердочке, когда у него в избе, ночью подкравшись, я увидела своих два плетеных кресла и высокие, до потолка, часы с медным маятником величиной в тарелку.
Часы… Эти часы… Да через эти часы я и подожгла его избу в самую сухую погоду, да еще днем. Как раз в этот пожар и натолкнул меня Михайло Кренев на мысль «съякшать» человечка три-четыре да потихонечку и «разделаться» с «чужаками», которых у нас в волисполкоме было трое.
Мне говорят: «Из-за деревьев ты и леса не увидела».
Вот в том-то и беда наша, деревенских, что «деревья-то» эти, вшивики-то эти Захряпины, так в первое время присосались к Советской власти в нашей глуши, что вовсе загородили от нас «лес», закрыли собой и Савёла Марченко, и Николая Парфеныча, они же и поставили свои мерзкие пятна на чистую кровь Данилова и «ихнего шпеёна» Ивана.
К тому же я тогда, наводя тайные справки о Петруше, узнала, что Савёл Марченко был комиссаром Н-ской пехотной школы, но он заболел гриппом, застудился, на легких у него, простреленных в бою, образовался нарыв, и он умер на второй день после операции. До того мне было больно за Савёла, до того озлобилась я на Захряпина, что уж ни капельки сомнения не возникло у меня.
С него, с Захряпина, мы и начали. Его, вшивика, первым и ухлопал посланный мной Вася Резцов.
Других путей я тогда не видела вовсе. Тем горше, тем больше, тем мучительней разрешался мой вопрос — за кого я иду, когда я узнала, что Захряпина-вшивика уже и без меня разоблачили, уж и без меня были сочтены минуты этого предателя.
Но злобе моей, ненависти моей, знать, суждено было захлестнуть меня в окончательную петлю после того, как в самый разгар нашего бандитизма я узнала, что Петруша мой жив, что он в Москве, на большой должности. А главное, я узнала, что теперь фамилия его не Горянов и не Гостев, а Штейерман (эту фамилию он носил у Деникина в тылу).
Я тогда была уверена, что Петя скрывается под фамилией этой и уж никак не бросил свою партию.
В Москве, в кабинете у него, я и увиделась с ним после долгих, после тяжких лет разлуки. В кабинете у него меня и арестовали.
Петр! Петруша! Петр Горянов-Гостев-Штейерман! Могла ли я, деревенская баба Прасковья, постигнуть, что ты, первенец мой, настолько переродился душой своей, что не меня, мать, и не себя, а революцию ты поставил выше и главнее всего?!
Теперь я — старуха, гнилая картофелина, но, Петр, я постигаю, душой своей постигаю, что ты прав, что не детским сердечком, для которого я берегла твою первую распашоночку с полинялой зеленой ленточкой, не такой нежной душой творится революция, а иной — железной душой, такой, какая у тебя сейчас, мой Петр!
Но тогда, но в те часы, когда я рассказывала тебе все, во всем открылась и призналась, когда ты, мой Петруша, мой младенец, тискавший своими первыми зубками мои сосцы, ты первый поднял на меня руку, ты позвонил в телефон, чтобы меня забрали, — тогда, Петр, я ослепла от злобы и ненависти к тебе, тогда, Петр, первое, что я подумала, так это было мое подозрение, что ты мстишь мне за покойного твоего отца, что и равнодушие твое ко мне всегдашнее тем только и объясняется, что ты веришь, будто я — любовница Михайла Кренева и с ним заодно погубила Ефима.