— Получай! — крикнул он. Потом вышел из кузницы и, дожидаясь Алешу, сурово сказал:
— Ну выходи… Я закрывать буду, иди.
— Куда же ты идешь? — спросил Алеша.
И кузнец так же сурово и насмешливо отрубил:
— Вчера подштанники забыл у одной тут. Возьму схожу.
Пошел он из кузницы к учителю Василию Ипполитовичу. Пошел открыто, вызывающе, у всех на глазах сказал, что едет в Москву. Дорогу — на свой счет.
Василий Ипполитович ехать не советовал.
Петран ушел. На другой день он действительно уехал в Москву.
Происходила первая сходка после смерти Марсагаги. Без нее колхозниками овладело такое одиночество и растерянность, что собрание они решились затребовать лишь после того, как богатые мужики однажды сами вышли к стаду и выгнали из него всех колхозных коров и овец, потому, дескать, у колхозников своя земля, на своей и пасите. Отвержение это совершилось неожиданно.
Весна стояла засушливая и безветренная. Выгон села был расположен вдоль реки, мочажина, а Олех — большая черноземная луговина, отведенная колхозу как пастбище, выгорел вчистую. Бурая трава на нем стала пыльной и жесткой, как проволока.
Колхозники развели по дворам отверженный скот. Оголодавшие коровы сухими губами перебирали вонючий мышеедник — жалкие остатки ржаной и овсяной соломы; овцы, встревоженные бескормицей, не ложились на землю, несмотря на жару, а пугливо жались по углам или от внезапного звука все сразу шарахались в сторону.
Это еще больше усугубляло растерянность колхозников, и на сходку они пришли, как на суд. До начала собрания, когда кто-нибудь из колхозников приближался к избе сельсовета, его неизменно встречал один и тот же насмешливый голос из толпы:
— Вот еще одна Марсагагина коммуна пришла.
Сначала колхозники отбились отдельной кучкой, но потом многие не вынесли этой обособленности и незаметно смешались со всеми.
Потерянность слышалась и в голосе Василия Ипполитовича, доложившего собранию, что положение в колхозе критическое.
— Бескормица развалит наше начинание, и опять полсела останутся горе маять, — так закончил он.
Алеша Руль, поместившийся в кругу своих друзей, продвинулся с ними ближе к столу, громко покашлял, чтоб на него обратили внимание, и развязно спросил:
— Василь Ипполитыч, вы право имеете нашим выпасом пользоваться или же просите у нас позволенье?
— Я уже не знаю, — несмело пробормотал учитель, — нам хоть скотину порежь сейчас.
— Вы, стало быть, просите нас или право имеете? — настаивал Алеша.
Одобряющий гул его сторонников, сознание, что он один держит в своих руках настроение всей многочисленной сходки, возбуждали его.
— Право имеем! — крикнул колхозник Сергей Камарь, еще не старый, но оплешивевший от постоянного недоедания. Он сам испугался своей решимости и, робко посматривая на лица соседей, повторил, но уже тихо:
— Право имеем. Куда же ж я ее выгоню? В кои годы завел…
Авдотья Дубынина, заискивая перед Алешей, крикнула:
— У своей бабы под юбкой покос сними да корми.
Сергей Камарь конфузливо опустил голову. Стало тихо. Учитель, стоя у стола, ждал, что заговорит кто-нибудь из колхозников, а колхозники надеялись на него, и все молчали. Заговорил вновь Алеша.
— А раз вы право имеете, то зачем было нас собирать сюда? Запускайте согласно вашему праву свой скот в наши зеленя. Там потучней. Как, верно я говорю, граждане?
— Верно, — кратко подтвердили его сторонники и умолкли: Алеша никогда не допускал на сходке бестолковых и лишних криков.
— Василий Ипполитыч, — продолжал Алеша, поворачиваясь лицом к сходке и не глядя на учителя, — наш ответ вам такой: всякий волен определить свое хозяйство. Колхоз? Пусть вы в колхозе. Живите на доброе здоровьице. А нам надо-таки заключительно решить: кто хочет в колхоз, пусть сейчас записывается и конец. Враз. А то сегодня один, завтра другой, пятый, десятый — и опять земле передел. Помните, в восемнадцатом году с этими переделами до чего довели почву? Полынь и та перестала родиться. Страшно глянуть было: голо кругом, мышей целое нашествие. И вам, колхозникам, расчету нет по копеечкам собирать. Записывайся сразу, кто думает, чтоб потом не зудеть.
— Отселить на свою землю их! — крикнул кто-то.
— Нет, выселять подождать надо до осени, — поправил Алеша. — Сразу подняться никому не легко. А осенью управимся, мы всем селом подсобим вам с переселом. Я говорю правильно. Запись в колхоз определить в три дня. Каждому пораздумать надо, потом прекратить запись. А на эти три дня разрешим гонять скотину. Правильно я говорю?