– Не кипятись. Разумею – обидно. Но дом твой – не твой уже дом. Теперь это дом Нур-Саида. А завтра он станет жилищем хана Джучи. И – ничего не поделать. Рука судьбы.
– Был моим – и останется навсегда.
– Ну, посмотрим. А странность твою в том я вижу, что ты – единственный из всех, кого я знаю, хлопочешь о проклятой хорезмской земле, чтоб ей сгореть дотла. Нур-Саиду все равно, что с ней произойдет. И Дин-Мухамеду все равно. И Бурхан-Султану. И даже самому шаху Мухамеду. Убежал повелитель неизвестно куда. Ни слуху ни духу. Так? Зачем же ты, бедный сарт, вчерашний кузней, из кожи лезешь? А? Я поражен. На кой черт тебе Айхан? На кой бес татары? Почему ты не заботишься о своей голове? Ради каких благ с пеной у рта зовешь нас на бой с монголами? Во имя какой корысти надрываешься? Какой дьявол заставляет тебя мучить себя и других?!
– Хорошо. Слушай. Ты сказал – лучше б мне, Бахтиару, родиться при Бируни, при Омаре Хайяме. Но ведь они – тоже не в райских садах порхали. Их терзали. Позорили. Гнали. Они страдали не меньше нас. И все ж – никому не поддакивали. Между тем Бируни, с его-то знаниями, мог пригреться не под куцым хвостом степного князька, подобно тебе, а под широким крылом халифа, отца правоверных. И врач Абу Али, если б захотел, золотой дворец поставил на подачки царей, не желающих умирать. И перс Хайям сумел бы устроить такую сладкую жизнь, какая тебе и не снилась. Ведь он не только вино хлестал да стихи слагал. Большой был ученый. Лекарь. Исчислитель. Звездочет. Однако не искали эти люди теплых гнезд, уюта, сытости. Почему? Почему, несмотря на бешеную выгоду, которую сулила им покорность, они по доброй воле уходили в нищету, сознательно покой на тревогу меняли?
– И я спрашиваю – почему?
– Может, кроме вина, сочного мяса, не менее сочных женщин, – стой, не мешай, я отвечаю не только тебе, но и себе, – существует на свете… что-то такое, что дороже всех удовольствий – пусть самых полных, самых жгучих?
– Что именно?
– Совесть, наверное. Человеческая совесть.
– Дин-Мухамед?! – Нур-Саид тупо уставился на свое злополучное чадо. – Что с тобой?
Сын не отвечал.
Он вел себя как человек, вдосталь накурившийся гашишу: устало сомкнув опухшие веки и беспомощно свесив голову на грудь, медленно падал вперед, и когда уже казалось – вот сейчас опрокинется наземь, вдруг резко вздрагивал, выпрямлялся. Испуганно выкатывал глаза, обалдело озирался вокруг – и опять клонился в пустоту.
– В засаду попали. – Байгубек, единственный спутник храбреца, старый кипчакский воин, с трудом сполз с коврового, протертого до дыр седла, заковылял к Дин-Мухамеду, чтоб помочь ему слезть.
– А где… отряд? – вопросил Нур-Саид. – Где люди ваши?
– У Черной воды лежат.
– Лежат? Почему? – удивился Нур-Саид.
Байгубек изумленно взглянул на эмира.
– Уложили.
– Кто?
– Они. Те самые. – Воин кивнул в сторону дыма, который громоздился уже громадной грозовой тучей.
– Всех?
– Не знаю. Некогда было считать.
Бурхан-Султан и Нур-Саид непонимающе посмотрели друг на друга.
– Где же мощь ваших длинных молитв, святой отец?
Перед муллой плавно, хищно и неотвратимо, будто коршун перед сурком, возник и насупился Бахтиар. Острый взгляд Бурхан-Султана мгновенно ускользнул в сторону, заметался, как солнечный зайчик, по земле, по гривам коней, по уныло обвисшим усам молчаливых телохранителей.
– «Если аллах, – ухватился старик за спасительный стих из писания, – захочет причинить зло какому-либо народу, оно неизбежно». Коран, сура… – Уже твердо зная, что он вновь укротит строптивца, мулла смело вскинул недобрые глаза на Бахтиара. И умолк. Язык мудреца запнулся, неловко подвернулся под зубы – и окрасился кровью, прокушенный насквозь.
Бурхан-Султан, не отрываясь от непонятно засиневших Бахтиаровых очей, тяжело попятился, спрятался за карагач. Вяло провел руками по блеклому лицу. Опустился на корточки, стараясь унять дрожь в ногах – редкую, но такую сильную, порывистую, что колени глухо, но слышно для всех, стукались одно о другое. Словно полено о полено.
– Ты накаркал беду! – Дин-Мухамед, стряхнув оцепенение, ринулся к Бахтиару. – Кто спорил, молебну мешал? Ты испоганил грязью сомнений мед наших помыслов чистых!
– Эй, златоуст! – воскликнул Бахтиар, отступая. – У китайского хана сто лет назад издох любимый охотничий пес. И в этом, скажешь, я виноват?
– Язвишь? Зарежу!
– Отстань, сумасшедший!
Бахтиар толчком в грудь остановил Дин-Мухамеда. Тот вдруг скривился, закатил глаза. Раскорячился, чуть присел, болезненно всхлипнул. Послышалось журчание. Под ногами удальца из рода канглы образовалась лужа.
– Смотри-ка, – удивился Бахтиар. – И каких только чудес не увидишь на свете! У меня кровь – точно у хворой овцы. Жидкая, бледная. А твоя, оказывается, и вовсе прозрачная. Будто овечья… слеза. Похоже, и тебя укусил хан Джучи. Только – за какое место?
Он повернулся к эмиру, погасил на губах брезгливую усмешку.
– Допрыгались? Нет, я не злорадствую. Обидно! Столько голов, столько рук… Ну, ладно. Что теперь толковать? Крепость надо спасать. Есть выход, слышите? Последний выход. Единственный. Вернуться в Айхан. Созвать всех, кто живой. Мастеров. Пастухов, Рыбаков. Открыть хранилища, раздать оружие. – И, озаренный давно, исподволь созревавшей догадкой, сказал с горькой досадой скорее себе, чем окружающим: – Почему раньше не додумались? Если б с самого начала поднять народ – Чингиз с первых шагов повернул бы назад. Ведь нас – тысячи тысяч в Туране! Разве сломать такую силу?
– Верно говоришь, – прохрипел старый кипчак Байгубек, растирая куском кошмы обнаженную грудь. Он наглотался в походе дыму и доселе не мог продохнуть.
Эмир, есаул и мулла негодующе переглянулись.
Будто он предложил отпереть не склады – гаремы, раздать черни не пики да луки – жен, сестер, дочерей.
– Что это значит?! – вспылил Нур-Саид.
Кто выше всех средь народов Хорезма? Кипчаки. Благодаря чему? Благодаря мечу. Опора султана – войско степное. Правда, в поход берут и туркмен, но ставят их понемногу между канглы, чтоб держать под надзором. В бой гонят и сартское ополчение, однако бьется оно дубинами. Именно право свободно, всегда и везде носить при себе оружие отличает канглы от прочего сброда, возносит их над людьми из других племен.
Попробуй поделись с ними стрелами. Скинут. Задавят. Затрут. Изведут. Первым, кого пронзит воспрянувший духом вахлак, окажется… сам кипчак. Эмир хотел учинить Бахтиару крутой разнос, но Бейбарс осторожно мигнул хозяину. Стих Нур-Саид. Есаул повернулся к сотнику.
– Хорошо, друг Бахтиар. Сейчас же двинемся домой. Но ты… пока оставайся здесь, отход прикрывай. И ты Байгубек, оставайся. Возьмите себе человек пять-шесть. Нагрянут монголы – старайтесь их задержать. Чтоб мы успели добраться до крепости, вооружить людей. Пройдет дней пять – возвращайтесь. Ждем здоровых и невредимых. Помни, друг Бахтиар, вся надежда – на совесть твою. – Помедлив, он закончил с очень тонкой, едва уловимой издевкой: – На совесть твою человеческую, друг Бахтиар.
– Ладно, краснобай, – проворчал Бахтиар. – За мою совесть не бойся. Свою старайся сберечь. Смотрите, храбрецы! Порасторопнее. Быстрей по земле ходите. И на сей раз станете мешкать – в мешок татарский угодите.
– Не беспокойся, родной. Такую выкажем прыть – ахнешь.
Бахтиар проводил веселого есаула темным взглядом из-под злых бровей.
– Проклятая жизнь! – вскричал Байгубек, едва начальники удалились. – Прав ты был, Бахтиар. Домолились. И зачем я чуть ли не с детских лет связался с этой дурацкой игрушкой? – Старый кипчак сердито хлопнул по сабле, висевшей сбоку в облезлых ножнах. – Ужель Байгубек не сумел бы делать человеческую работу? Сумел бы. Землю пахать. Рыбу ловить. Сапоги тачать. Чем я хуже других? Ты только подумай! – обратился он к удивленному Бахтиару. – Войско наступает – мы с тобой впереди. И все вражьи стрелы норовят попасть – в кого? В нас! Войско отступает – мы с тобой позади. И опять недруг режет – кого? Меня да тебя. Эх, доля бедняцкая, пес твою мать!