— А после переизбрания, — проговорил Феликс, — президентского поста ей стало, по-видимому, мало. Наша Нонине объявила себя единоличной и абсолютной правительницей. И обращаться к ней теперь следовало «Ваше Величество».
— Она стала королевой? — удивилась Лаванда.
— Нет… Слово «королева» ей чем-то не понравилось. Просто — Правительница. Наша Правительница Софи Нонине. Это ведь так просто и понятно, разве может быть иначе.
Сразу после введения нового титула зашептались: Нонине то и дело сравнивали с основателем «демократического тоталитаризма», чей образ на века отпечатался в истории. Сторонники её, впрочем, утверждали, что это бред: будь это действительно так, не очень-то получилось бы шептаться. Но что уж точно — Нонине неожиданно обнаружила страстную тягу к всевозможным запретам. Ей не нравились жилые дома в городской черте ниже пяти этажей в высоту (нерационально используется пространство), ей не нравились пробки для шампанского, вылетающие в незапланированном направлении, а заодно и вся стеклотара (нарушение техники безопасности), ей не нравилась любая символика, не зарегистрированная официально строго оговоренным порядком… Всё, что не нравилось Нонине, попадало под запрет и становилось вне закона.
Но больше всего она не любила неуважительные речи о своей персоне. Запрещались они теперь не только в официальных источниках, но и в частных разговорах. Была создана целая отслеживающая сеть, которая работала днём и ночью. Такое ощущение, по крайней мере, складывалось по результатам этой работы.
Поэтому недовольный шёпот был не особо громок, когда Нонине «запретила интернет» (на самом деле, не совсем так, но официальный налог на любые устройства, имеющие доступ к сети, и неофициальное выдавливание всех операторов, кроме государственного — с чёрным списком и никакой связью — сделали своё дело). И когда почти закрылись границы страны — ибо разрешение на выезд приходилось выпрашивать в частном порядке — тоже был молчок.
— А не опасно тогда говорить вот так, как мы сейчас? — Лаванда настороженно покосилась на отдалённые аллеи под ветвями деревьев.
— Здесь — нет, — мотнул головой Феликс. — Я же сказал, никто не будет тут подслушивать. Но вообще, конечно, нужно поосторожнее. Мне-то, судя по всему, хуже не будет, а вот чтоб это коснулось тебя, мне бы не хотелось.
— А что будет? — полюбопытствовала Лаванда.
— В первый раз, может и ничего, — Феликс всматривался в сгущающиеся сумерки. — Да и в следующие разы не обязательно. У Нонине весьма странная логика мер воздействия. Но, на всякий случай, чтоб ты знала — люди, которые ей чем-то не нравятся, как правило куда-то исчезают.
— Их расстреливают?
— Нет… — Феликс чуть заметно усмехнулся. — Иногда им фабрикуют какое-нибудь громкое обвинение и запирают в тюрьме. Но это редко. Чаще с ними случается какая-нибудь фатальная неприятность. Обыкновенный несчастный случай, произошёл только очень вовремя, какое совпадение. Но обычно их просто больше никто никогда не видит.
Он обернулся на фонтан, кивнул на статую, что стояла в центре:
— Знаешь, что говорят про мантикору? Того, кто попался ей в лапы, она съедает целиком — с костями и одеждой. Поэтому если человек просто исчез и никто не знает, что с ним случилось, это значит, что его съела мантикора. Вот так.
Лаванда тоже невольно оглянулась на статую. Прекрасная дева-воительница в удивительном спокойствии возносила свой меч, но чудовищный лев с обезображенным человеческим лицом уже готов был прыгнуть и проглотить её в долю секунды. Мгновение застыло монетой на ребре. Ещё ничего не было решено.
Феликс поёжился и бросил взгляд на проглядывающие за деревьями кованые ворота.
— Темнеет уже, — заметил он. — Пойдём?
5
В надвигавшейся темноте улицы выглядели совсем по-другому. Они теряли чёткость и направление, превращались в замысловатые загогулины и спирали.
Феликс, впрочем, шёл вполне уверенно — видимо, не раз проходил здесь и знал дорогу назубок, так что Лаванда следовала за ним чуть позади почти без опасений. Не останавливаясь, чтоб не отстать и не потеряться, она, тем не менее, крутила головой то направо, то налево. Всё ей казалось странным здесь, всё было внове.
Дома по краям улицы нависали громадинами — застывшие, безмолвные. Только их чёрные окна, казалось, равнодушно наблюдали за всеми, кто проходил мимо, следили, считывали.
— Кажется, как будто у домов есть глаза, — поделилась она представившимся ей вдруг так ярко, что можно было почти поверить.
— Мм?
— Нет… ничего.
Конечно, не стоило ему этого говорить: Феликс всё равно не увидел бы, это не подлежало сомнению. Люди вроде него всегда видят всё по сторонам, но никогда — в глубине.
И снова они шли в молчании. Лаванда гадала, действительно ли так и Феликс просто не замечает, или это ей чудится то, чего нет. Эти дома…
Они казались гораздо старше, чем им полагалось быть. Может быть, старше самого времени. Будто они стояли здесь вечно, глядя на проходивших, всё запоминая, храня всё бывшее на дне своих чёрных глаз и не вмешиваясь, никогда не вмешиваясь, только стоя неизменными гигантами.
Улица петляла между ними, как лабиринт. Возможно, сейчас, свернув в полутьме не туда, по ней можно случайно выйти в совсем другую эпоху, другие года… Хотя не всё ли равно в потёмках. Века, наслаивающиеся друг на друга, почти не отличаются один от другого, пятый от четвёртого, первый от последнего. У них на всех — одна дорога сквозь лабиринт.
Нет, Феликс просто не замечал — как обычный человек из плоти и крови, человек этого и только этого мира. Хотя вот шорохи — вполне здешние, всамделишные — наверняка, должен был слышать. То тут, то там между домами проносилось движение: кто-то там перебегал, прятался, шуршал мусором и сухими листьями, что перезимовали под снегом.
— А кто это там? — снова спросила Лаванда.
— Где? — насторожился Феликс.
— Шуршат.
— А… Так крысы же.
— Крысы? — удивилась она. — Я не знала, что они бывают в больших городах.
— Как раз в больших городах больше всего крыс, — злобная усмешка чуть заметно скользнула по его губам. — Включая тех, что на самом верху.
Лаванда не поняла, о чём он, но что-то подсказало, что не стоит сейчас это уточнять.
Чем ближе к окраинам, тем более ветхими и заброшенными казались постройки. Стены их обветрились и торчали неуютно. Асфальт уже редко лежал ровно, а то дыбился горбом, то вдруг ухал из-под ног без предупреждения. Кусты и подстриженные деревца исчезли. Вместо красивых фонарей в небо вздымались столбы с лампами на вершинах. Половина из них не работала.
— Но в одиночку ты тут по ночам лучше не ходи, — предупредил Феликс.
— А с тобой можно?
— Со мной можно.
Лаванда сильно сомневалась в этом, но переубеждать его не стала.
Вдруг острое ощущение чьего-то присутствия, чьего-то невидимого взгляда остановило её. Она быстро огляделась. Нет, ничего особого не видно, могло и показаться… Но Лаванда готова была поклясться, что здесь, на улице, есть кто-то третий.
В поисках неведомого соглядатая она пристальнее осмотрелась по сторонам. Как будто никого… Хотя нет: вон там, сбоку от дороги, в воздухе повисла какая-то огромная тень.
Лаванда остановилась, вглядываясь в неё, пытаясь разобраться и понять.
— Эй, ты чего там? — подал голос Феликс. — Не отставай.
— Что это? — она не отрывала взгляда от тени.
Феликс вернулся назад к ней.
— Где, это? Это памятник, ничего особенного.
— Памятник? — удивилась Лаванда. — Кому?
— Этому… Ну, как его, — Феликс взмахнул рукой, словно это помогло бы ему вспомнить. — Который правил в «чёрное время»… Ну, ты меня поняла.