— А ты, Павел, молчи! — оборвал его Азеф, называя по подпольной кличке (Павел Иванович). — Ты знаешь, повторяться я не люблю. Или не слышал, что я сказал сегодня у Гоца: Боевую Организацию я распускаю!
— Не горячись только, Иван, не горячись. Мнение ты свое высказал, но силы партийного закона оно не имеет, пока не будет утверждено решением всего Центрального комитета, который, как договорились, соберем в ближайшее время в Москве...
— Опять соберемся побалакать? Мало нам того, что трепались сегодня с раннего утра до позднего вечера! Пожалели бы хоть беднягу Гоца — парализован, прикован к креслу, руки висят, как плети, одни глаза еще живые. А вы набились в его кабинет и несете каждый свое!
— Но, Иван Николаевич, я и у Гоца говорил: ситуация изменилась. Сейчас на подъеме массовое движение, и если мы будем по-прежнему замыкаться в терроре, широкие слои трудящихся нас не поймут, мы окончательно от них оторвемся. Теперь же нам надо идти в массы — агитировать, пропагандировать, организовывать. Иначе локомотив революции промчится мимо нас, и мы не успеем даже вскочить в его задний вагон.
— В умении красиво выступать тебе, Виктор, не откажешь, — заговорил, в свою очередь, Савинков. При этом он, как бы ища поддержку, бросил быстрый взгляд на Азефа, жадно заглатывающего кровавые куски мяса, и тот одобрительно кивнул.
— Самодержавие теряет почву под ногами, его государственный аппарат колеблется. Сейчас-то как раз и нужна наша Боевая Организация. Именно сейчас и нужно нанести несколько мощных ударов, которые и довершат дело — царизм развалится! — энергичнее продолжал Савинков: — Для начала революции нужен громкий героический акт, например... — Он замешкался, подбирая пример поэффектней, и вдруг с воодушевлением выпалил: — Например, взрыв Зимнего дворца!
Даже Азеф, все это время благосклонно деливший внимание между «бифштексом по-женски» и горячей, запальчивой речью Савинкова, саркастически усмехнулся, вспомнив, как он отчитывал некоторое время назад этого «узкого специалиста террора» за паникерство и неумение быть руководителем-оргаиизатором.
— Ну, хорошо, — поняв, что переборщил, снизил тон Савинков, — если будет решено прекратить террор, а в нем — вся моя жизнь, я подойду в Петербурге к какому-нибудь бравому жандарму или полицейскому сыщику и выпущу в него последнюю в моей жизни пулю!
— Браво, Павел, — уже с откровенной издевкой усмехнулся Азеф и выпил рюмку «Смирновской». — Со святыми упокой!
— Значит, ты продолжаешь выступать против Гоца! — цепляя на вилку ломтик альпийского сыра, почти равнодушно констатировал он. — Ты помнишь, что говорил Михаил, наш страдалец, мученик за дело революции?
Он отложил вилку, вытер белоснежной салфеткой влажные губы и заговорил, стараясь подражать голосу и интонациям Гоца:
— В новой обстановке террор совершенно недопустим. С террором кончено, и руководители Боевой Организации должны понять, что им остается только одно — открыто сказать: «ныне отпущаещи...»
— Тут я с Михаилом не совсем согласен, — поддержал Савинкова, отступившего перед именем Гоца, Виктор Чернов. — Террор можно и приостановить, но Боевую Организацию распускать нельзя. Надо лишь отодвинуть ее на время в резерв, держать, так сказать, под ружьем, а когда наступит подходящий момент, вновь пустить ее в дело. И с этим ведь согласились все, кто был сегодня у Гоца!
— Кроме меня, — буркнул обиженно Савинков и встал из-за стола: — Ну, я пошел. Извините, товарищи, больше не могу — устал, голова разламывается, да и надо побыть одному, собраться с мыслями...
Ушел он, не подав остающимся руки.
— А вот относительно крупного и героического он прав, — проводив Савинкова взглядом, обратился к Чернову Азеф. — Я тоже об этом думал. Ну не Зимний дворец, то хотя бы охранное отделение. Завозим во двор арестантскую карету, а вместо арестованных — там хорошая, несколько пудов, партия динамита, и... (он прикрыл глаза, словно любуясь происходящим). Кто может против этого что-то возразить?
Теперь он говорил также горячо и патетически, как несколько минут назад говорил за этим же столом Савинков:
— Охранка ведь живой символ всего самого насильственного, жестокого, подлого и отвратительного в самодержавии. Взорвать так, чтобы и следов от деятельности этого мерзостного учреждения не осталось!
Виктор Чернов не знал, что об уничтожении охранного отделения вместе со всеми его документами Азеф думал в последнее время все чаще и чаще: а вдруг революция в самом деле победит и откроет архивы Департамента полиции? Этот кошмар преследовал его по ночам, и он просыпался в холодном поту, чтобы не сомкнуть глаз до рассвета...