Да, политические настроения Евно менялись круто. Трудно было поверить, что из «умеренного марксиста», противника всяческих крайностей в революционной борьбе мог получиться такой яростный сторонник антиправительственного террора. И члены крохотного студенческого кружка в Карлсруэ все больше попадали под его влияние. Нет, он не был краснобаем-оратором, говорил тяжело, медленно, но что-то в нем завораживало собеседников, именно собеседников, перед аудиторией даже в несколько человек он терялся, начинал сбиваться и в конце концов обрывал свою речь чуть ли ни на полуфразе... Даже председательствуя на собраниях кружка, ухитрялся не сказать ни одного лишнего слова, а закипавшие время от времени страсти кружковцев умел гасить двумя-тремя властными фразами, исключающими возражение или тем более уж неподчинение. Да, он умел подчинять людей своей воле, и умение это было похоже на гипнотическое внушение.
— Наш Евно — светлая личность, идеалист, — говорили одни кружковцы.
— Личность, безусловно, выдающаяся, народный печальник, — вторили им другие.
— Человек с порывом борца, проникнутого пламенным идеализмом!
А несколько лет спустя, уже в России, один из околдованных Азефом студептов-идеалистов, Николай Крестьянинов, писал о своем кумире: «...угловатый, неинтеллигентного склада, голова с темными подстриженными щетиной волосами, низко набегавшими на узкий лоб, большие выпуклые непроницаемые глаза, медленно скользившие по лицам присутствующих, производили какое-то странное, несколько неприятное впечатление... Но от всей грузной, тяжело поместившейся на стуле фигуры, от бронзового, как мне показалось, неподвижного лица веяло силой и хладнокровием...»
ГЛАВА 8
— ...Ах, Лев Александрович, — укоризненно посмотрела на Никольского баронесса, — вы опять об этом, и сами терзаетесь, и других терзаете. Сколько уже нами говорено-переговорено, а где мы и где Россия-матушка, с каждым годом от нас все дальше и дальше по столбовой укатывает дороженьке. А мы с вами сидим на краю дорожной канавы и стенаем, как нищие на паперти...
Никольский печально улыбнулся:
— Не смею перечить, Мария Николаевна. И то всю жизнь на чужих берегах просидели, в тепле и в сытости, а теперь о Родине вспоминаем, нужна она нам теперь, а мы-то ей нужны ли? С грехами-то со всеми нашими?
Баронесса перевела взгляд на меня, оставив без ответа патетический вопрос Никольского:
— Вот так, господин писатель, мы здесь меж собою все время и беседуем. Когда-то чуть не до кулаков, не до оскорблений взаимных доходило — так по-разному думалось и говорилось. Да кто поумирал, кто в Россию уехал, — вздохнула она. — А нам, которые пока остались, Россия — последний свет в окошке. Погасни он — и все погаснет. Тут у нас тоже есть кое-кто, из третьей иммиграции их называют. Не приняли мы их — злобные, жадные. Ненавистью захлебываются.
Она взяла давно опустевшую чашку Никольского и наполнила ее чаем.
— Лев Александрович, миленький. Вы уж извините меня, ради Бога, за невнимание...
И опять обернулась ко мне:
— До сих пор вот так — заговоримся о России и не только о гостях, о самих себе забываем.
Она наполнила и мою чашку и улыбнулась — одними глазами. Ничто не дрогнуло на ее холодно-красивом, без единой морщинки, неподвижном лице.
— Вы, господин писатель, наверное, смотрите на меня и про себя удивляетесь: мол, чего эта немецкая баронесса в российские патриотки подалась, какое ей до России дело? А какая я немка? Одна фамилия — Миллер? Наш род еще при государе Петре Великом в Россию перебрался из земель германских, с тех пор и служил верой и правдой государству и народу российскому. Конечно, всякое бывало, история — она и есть история, но присяги никто не нарушил, никто изменой наш род не запятнал. Вот и муж мой покойный, царство ему небесное... — Она с чувством осенила себя крестным знамением. — ...барон Миллер... — И поспешила пояснить:
— Это ведь я по мужу баронесса Миллер, а в девичестве была... Но это неважно — тоже немецкая фамилия, хоть и не из аристократии... Так вот, супруг мой покойный, Иван Петрович, говаривал бывало о покойном государе Николае Романове: неумный, мол, человек император наш был, не в предков своих венценосных... Ему бы взять Ленина в премьер-министры, и никакого бунта, никакой бы революции не было. Повыгонял бы Ленин дураков, да лихоимцев, да и жили бы мы, как в Англии: богу богово, кесарю кесарево... Вот, правда, Лев Александрович с этим не соглашается... такой уж он у нас спорщик, сколько знаю его — все не меняется...