— Житловские дали мне кое-какие рекомендательные письма...
Азеф сунул руку во внутренний карман, достал оттуда и протянул Зубатову пачку исписанных убористым почерком мятых листков.
Зубатов, не сумев скрыть охватившее его при виде непрезентабельности чувство брезгливости, с беглой небрежностью проглядел письма и вернул Азефу.
— Что ж, адресовано все это персонам, нам известным — руководителям «Союза социалистов-революционеров» Господа Житловские рекомендуют вас наилучшим образом. И слова нашли нужные: верен идеалам, глубоко сочувствующий, берется за конкретные дела... ну и все такое, чтобы здешние господа революционеры приняли вас как соратника... Лучшего и пожелать нельзя, Евгений Филиппович.
В словах Зубатова звучало уважение: да, действительно похоже, что в Евно Азефе он до сих пор не ошибался. И вдруг кольнуло сомнение: а так ли прост, как думается, сидящий сейчас перед ним громоздкий, такого неинтеллигентного вида человек? Одна ли простая корысть толкнула его в 1893 году в объятия Департамента полиции. Помнится, в докладе о нем ростовских охранников говорилось, что он при всем его корыстолюбии и «современной нужде» «человек неглупый и весьма нронырливый» и «будет очень дорожить своей обязанностью». До сих пор ростовцы оказывались правы. Но только ли корыстолюбие определяет линию жизни Евно Азефа? Или за этим есть и еще что-то, пока ему, Зубатову, неведомое, непознанное и непонятое?
«Ничего, — мысленно успокоил себя начальник московской охранки, — теперь он у нас здесь, под руками, присмотримся поближе, разберемся, не такие орешки раскалывали... — И тут же подумал: — А все-таки до чего же похож этот человек на каменную курганную бабу из южнорусских степей. Лицо плоское, ни мыслей, ни эмоций, две-три фразы почти за час встречи. А ведь, судя по его донесениям из Германии, человек не глупый, не трусливый, но осторожный и предусмотрительный... Что ж, для первой встречи, пожалуй, хватит».
Он встал, давая понять, что пришла пора расставаться, и Азеф последовал его примеру, неспешно подняв из кресла свое тяжелое, грузное тело.
— Был очень рад познакомиться с вами, Евгений Филиппович... теперь уже очно, — протянул ему руку Зубатов и, когда она утонула в жирной ладони Азефа, вдруг спохватился, будто забыл сказать еще что-то важное...
— На днях у вас должен состояться, можно сказать, дебют. Что-то вроде первого бала у девушки на выданье. Вы получите приглашение от писательницы Немчиновой. Фигура среди народовольцев известная, держит литературно-политический салон... Люди собираются у нее самые разные. Курят и спорят до одури, большие доки в революционной теории. Тема ближайшего собрания — мировоззрение Михайловского, народники за него, как вам известно по заграничным кружкам, стоят горою.
Зубатов сделал многозначительную паузу, и взгляд его стал повелительным.
— И вам, Евгений Филиппович, предстоит выступить в этой дискуссии: защищать Михайловского от марксистов...
— Но... — лицо Азефа дрогнуло, и Зубатов впервые увидел на нем что-то вроде растерянности...
—Мы знаем, Евгений Филиппович, что в теории вы не сильны, да и не стремитесь к ее познанию, но...
Он развел руками, выражая одновременно и сочувствие, и неотвратимость выступления на диспуте у Немчиновой.
— ...лучшего момента для вхождения в нужную нам среду в ближайшее время пока не предвидится. А насчет текста вашего выступления — не извольте беспокоиться. У нас, слава Богу, хватает на службе и бывших народников, и бывших марксистов. Память у вас, как нам известно, хорошая, а уж над текстом наши теоретики потрудятся. Будет и смело, и свежо, и искренне. Успех у слушателей я вам гарантирую!
ГЛАВА 14
Мы встречались теперь с Никольским все чаще и чаще. И я понял: для него наши встречи были бегством от одиночества, психическим самосохранением человека, давно пережившего всех своих земляков-сверстников, друзей и просто знакомых. Конечно, чаи у баронессы Миллер заполняли его тоскливые стариковские вечера, но, как я понял, в отношениях не было равенства: баронесса выплачивала ежемесячное содержание старику библиотекарю, как когда-то баре-аристократы содержали для себя собственные оркестры, театры или картинные галереи, поручая их, хоть и свободным от крепостного ярма, но подневольным дирижерам, режиссерам и живописцам.
Нет, в отношении баронессы к нищему земляку не было ни высокомерия, ни барственной снисходительности. Но та подчеркнутая предупредительность, та осторожная вежливость, с которыми она обращалась с Никольским, были, на мой взгляд, куда более унижающи, чем была бы откровенная демонстрация неравенства и зависимости Никольского от баронессы.