— Ну, вот это уж исключено, — осадил его Зубатов. — Все, Евгений Филиппович, у нас сам Медников прикрывает. Лучший наш филер, наиопытнейший. Всей филерской службы начальник. И кое-кому из своих людей показать вас он счел за разумное. Вы же сластена, в кондитерской у Филиппова посидеть любите. Вот вас и показали. И кличку для вас филеры промеж себя придумали — Филипповский, мол, в кондитерской Филиппова. — И, заметив, что Азеф помрачнел и сразу как-то пожелтел лицом, решил успокоить:—Да вам-то чего волноваться? За вами-то пока ничего нет. Не беспокоить вас приказал Медников, и все. А мало ли кого нашим филерам касаться не позволено, одной высокопоставленной публики-то у нас на учете сколько. — И поспешил изменить ход беседы: — Но вы к Аргунову с лишними вопросами не подступайте. Сочувствовать — сочувствуйте, просьбы выполняйте, а с услугами не навязывайтесь. Куда наш типографский вал едет, мы и так узнаем. Через всю Россиюшку-то нашу его сейчас везут. В Тифлис он пока у нас прибыл. Да и другие типографщики, которых мы из Финляндии вытурили, сейчас по всем городам и весям петляют, следы заметают... не зная, что каждый у нас на виду. Не один, так другой куда нужно выведет...
Зубатов улыбался, фразы строил под простачка, но взгляд его умных, внимательных глаз был испытующ, будто он что-то знал и проверял Азефа в этом знании.
И Азеф понял, что в его игре наступил рисковый момент — надо отдавать.
— Я дам вам новый адрес типографии, — как нечто давно решенное объявил он. — Аргунов обещал сообщить мне его для конспиративной связи... на случай неожиданности. Третий номер «Революционной России» у него почти готов. Спешат, доделывают, даже Мария Евгеньевна ночами не спит, вместе с супругом над рукописями бьется...
— Ого! — не скрыл приятного удивления Зубатов. — Однако неплохо, неплохо... Да не стали ли уж вы, батенька, и в самом деле социалистом-революционером? Шутка ли сказать — такое доверие! И кого? Самого Аргунова! Умнейшего, осторожнейшего. Такой попадет к нам в руки, каяться не будет, как Гершуни, например, Григорий Андреевич. Вон его «раскаяния» в письменном виде у нас в формуляре под литерой Г лежат.
— Так что... и Гершуни? — вырвалось у Азефа.
Но Зубатов, словно не понимая смысла его восклицания, с недоброй усмешечкой продолжал:
— Слабы люди, слабы и телом, и духом. Не по-геройски себя повел дражайший Григорий Андреевич, когда в моем казенном кабинете оказался. Провизор — он и есть провизор, хоть и бывший. Натура у него такая — в мелких дозах и сыпучая.
— И он... теоретик и организатор, сторонник идеи террора... Сломался в охранке, стал работать...
И, глядя на самоуверенно улыбающегося Зубатова, лощеного красавца с утонченным, интеллигентным лицом, Азеф вдруг почувствовал, что его охватывает ненависть к этому человеку, к тому, кто считает себя хозяином его, Азефа, судьбы, игрушкой своей воли, рабом, пусть даже и любимым. Могучая шея Азефа стала багроветь, ярость подступала к горлу: они думают, что купили его с потрохами, как покупали десятки, если не сотни умных, интеллигентных людей, предварительно сломав, искалечив их души... Ну нет, мы еще посмотрим, кто кого, кто кем будет играть, кто будет платить, а кто заказывать музыку!
И, не сдержавшись, помимо своей воли, он вдруг яростно засопел.
— Что с вами, Евгений Филиппович? — профессионально ухватил перемену в его настроении Зубатов. — За Григория Андреевича обиделись? Действительно — боец, конспиратор, да и попал к нам по совсем ерундовому делу. — Посидел у нас, побеседовали, написал покаяние — молод, мол, только тридцать вот-вот исполнится, ничего и никого не знаю. Ни о чем не сообщил, никого не назвал — и отпустили мы его с миром. Только вот одно нехорошо — считает, что унизился он тут у нас, честь, мол, его нами растоптана, хотя, заметьте, о покаянной слезнице его никто, кроме нас с ним, да вот вас теперь, до сих пор не знал, не знает и знать не будет! А он, слыхал, месть нам объявил — всем, всему государству Российскому террором грозит. Вот ведь как — мы к нему с открытой душой, а он вроде Дегаева... Воистину сказано: ни одно доброе дело не остается безнаказанным!
Он говорил тихо, почти ласково, как опытные дрессировщики говорят об оказавшемся на грани срыва дрессируемом звере.
И Азеф почувствовал, что кровь начинает отливать от шеи, что дышать ему становится легче, что ярость оставляет его. Ярость, но не ненависть. Стиснувшись в тяжелый, лохматый комок, она опускается куда-то в глубину души и утверждается там — навсегда, на всю его, Азефа, жизнь.