— А вас он не узнал?
— Он никогда раньше меня не видел. Кроме того, в Бейруте я всегда ношу большие черные очки и покрываю голову черной шиитской косынкой.
— Так где же теперь бумаги Никольского, черт побери?! — вдруг взорвался Профессор, словно только и думал об этом на протяжении всего ее рассказа.
Фелиция опустила голову.
...Я встал было из-за стола, собираясь ехать в посольство, как зазвонил телефон. Звонок его почему-то показался мне тревожным. Конечно же, сказывалось нервное напряжение — результат пережитых мною в это утро событий!
Помедлив, я осторожно снял трубку и поднес ее к уху, не говоря привычное «алло». На другом конце провода слышалось чье-то дыхание. Несколько секунд мы оба молчали, потом на другом конце провода все-таки не выдержали.
— Алло. Алло! — услышал я знакомый голос. Это была баронесса.
— Слушаю, Мария Николаевна, — отозвался я.
— Мои люди, охранявшие вас, говорят, что вы доехали нормально. Вы уж не обессудьте, что я забыла вас предупредить... Сами понимаете мое состояние... — Я услышал вздох: — Так что извините... Ради Бога, извините меня, господин писатель, я бы на вашем месте просто умерла от ужаса, если бы за мною через весь город гнались бандиты, как мои люди...
...Пограничники в проходной посольства встретили меня как дорогого гостя.
Я уселся на диванчик, положил кейс себе на колени и быстро набрал — сначала на одном, а потом и на другом кругляшах шифрозамков цифру 861. Крышка тихонько щелкнула и открылась, взгляду моему предстали коричневатые, изрядно потертые канцелярские папки.
От волнения у меня потемнело в глазах, бросило в жар, задрожали руки. Если передо мною были документы, относящиеся к «делу Азефа», — это действительно было настоящим богатством.
Никогда еще в своей водительской жизни я не заглядывал так часто в зеркальце заднего обзора, выискивая в тесном уличном автопотоке подозрительные машины. Никогда еще я не вел машину так стремительно и дерзко, как в этот раз. Никогда еще путь от посольства до дома, в котором жил, я не проделывал так быстро.
Я не стал загонять машину в гараж и, бросив ее у единственного нашего подъезда, кинулся к лифту.
К счастью, он был свободен и стоял внизу, иначе я просто взбежал бы на шестой этаж вместе с кейсом.
Ворвавшись домой, я запер дверь изнутри — и на ключ, и на цепочку, и даже на небольшой, скорее декоративный, чем действительно имеющий какое-нибудь серьезное значение, засов. И только усевшись перед раскрытым на моем письменном столе кейсом, перевел дух Я был в квартире один, наружная дверь заперта, браунинг Никольского, снятый с предохранителя, лежал у меня под рукой, и в его обойме, я знал, были еще патроны.
Папки в кейсе оказались строго пронумерованы, и на обложке каждой проставлены даты: годы, а в некоторых случаях и месяцы. Тут же отмечалось — по старому или новому стилю.
Я выбрал из них папку, обозначенную 1902—1903 годами, и погрузился в ее содержимое.
ГЛАВА 21
Был июль 1902 года, когда Евно Фишелевич Азеф с разрешения Зубатова прибыл в столицу Российской империи. Петербург был душен и пуст. Всякий мало-мальски обеспеченный чиновник или интеллигент-разночинец превратился на летние месяцы в дачника и отправился вместе с семьей и прислугой (у кого она была) куда-нибудь в лесные, озерные края в дальних окрестностях столицы. Люди посолиднее, посостоятельнее выехали на взморье, дышать смесью морского и соснового воздуха, или в собственные имения на просторах обильной и гостеприимной матушки-Руси в старинных дубравах и необозримых золотисто-васильковых полях. Иные отбыли в калмыцкие степи — на кумыс, а иные отправились за границу — очищать организм лечебными водами Висбадена и других модных курортов.
Собственно, и Азефу не худо было бы подзаняться своим здоровьем. Все чаще в последнее время ему ударяла при волнении в лицо желтизна, по ночам мучили кошмары, и, просыпаясь в холодном поту, он в ужасе задавил себе один и тот же вопрос: а не бредил ли он, не сказал ли в бреду чего-нибудь такого, что... Эту фразу он боялся завершить даже в мыслях: ведь Люба была фанатичкой, в революцию верила свято, горячо бралась за любые партийные поручения и не скрывала, что гордится им, своим мужем, пользующимся в партии таким авторитетом и везущим на своих могучих плечах тяжелейший воз партийной работы.
Теперь, оставив Любу с детьми в Берлине, он чувствовал себя так, словно сбросил с плеч опостылевший и тяжелый груз.
Выйдя из вагона берлинского поезда, он привычно «обревизовал себя в отношении слежки» и, убедившись, что вокруг все чисто, подозвал носильщика — кроме двух чемоданов, набитых дорогой одеждой и обувью, с ним была объемистая бельевая корзина — транспорт нелегальной литературы: брошюры, листовки и прочая пропагандистская ерунда. Все это навязали ему «массовики», потребовавшие, чтобы, будучи в Петербурге (им было сказано, что Всеобщая Электрическая Компания вызывает его в свою петербургскую контору по какому-то срочному делу), он попытался поставить работу в массах, ибо никого из видных деятелей ПСР, кроме него, в Петербурге уже не было.