— А теперь, дорогой Павел Иваныч, давайте поговорим о дальнейшей работе, — опустившись на стул, Азеф ободряюще кивнув Савинкову. — Вы и ваши люди, отсиживающиеся сейчас в Москве, через некоторое время — поодиночке — должны вернуться в Петербург и начать все сначала: «извозчики», «разносчики», «продавцы газет»... Динамит я привез — спасибо господину Ратаеву, никогда так спокойно не ездил с подобным грузом. Действовать будете теперь вместе с Каляевым — вы ведь с ним старые, чуть ли ни с детства, друзья, да и совет он может при случае дать недурной...
Савинков, преданно внимавший Азефу, улыбнулся:
— Я очень люблю и уважаю Ивана.
— За наблюдение отвечаете вы, — продолжал неожиданно твердым голосом Азеф, — Каляев и Мацеевский — сигнальщики. Бомбисты — Сазонов, Боришанский и Покотилов. Этот давно рвется в дело, да все у него никак не получается: хотел убить министра Боголепова — Карпович опередил, просил Гершуни отдать ему Сипягина, а на дело послали Балмашева... Вот и дайте ему теперь возможность погибнуть за святое дело.
Савинкову показалось, что при этих словах на губах Азефа мелькнула циничная улыбка, но он не посмел поверить.
— И еще, — голосом генерала, завершающего изложение плана важной боевой операции, продолжал Азеф. — После ареста Клитчоглу охранники в Петербурге настороже. О «походе на Плеве» они знают, поэтому переждите вне Петербурга, дайте им успокоиться... Хотя... — Он с хитрецой прищурился: — Это даже и к лучшему. Взяли Клитчоглу — теперь должны и расслабиться. А мы тем временем подготовим им подарочек к нашему празднику... а? Отметим годовщину убийства тирана, Александра II Николаевича, убийством сатрапа Плеве.
На этом деловая часть встречи закончилась. Но сидели еще долго, много пили и ели, Азеф о жалобах на свое здоровье забыл и не уставал наполнять рюмки. Потом, обнявшись, пели потихоньку песни политкаторжан, Савинков читал свои стихи, целовались, и теперь поцелуи Азефа не казались ему мерзкими: он опять был влюблен в Великого Человека.
На следующий день Азеф вернулся в Петербург, Савинкову же было приказано явиться после убийства Плеве в Двинск, где и будет ждать его сам Иван Николаевич, имеющий там неотложные и крайне важные партийные дела.
Шли последние дни февраля 1904 года. Ратаева, чтобы не мозолил глаза и не отравлял настроения начальству своими шумными похождениями, уже выпроводили в Париж под предлогом какого-то важного и неотложного дела, и, узнав об этом, Азеф дрогнул: сойдясь еще раньше, в Париже, с «корнетом Отлетаевым» довольно близко, он знал, что тот, хоть и пил, но ума, как говорится, не пропивал. Агентура его, в том числе и среди социалистов-революционеров, работала исправно, а в ПСР кое-кто знал и о готовящемся покушении на Плеве. Недаром же Ратаев ссылался на доходившие до него разговоры Егора Сазонова в кругу друзей-революционеров.
Важное и срочное дело, по которому Ратаева поспешили отправить в Париж, могло быть и выходом на отряд Савинкова — Каляева, то есть и на инженера Раскина.
Эта мысль пришла в голову Азефа ночью, в номере «Англетера». В комнате было по-февральски промозгло и сыро, топили почему-то плохо. И Азеф, вставший по малой нужде около четырех часов утра, вдруг всей своей кожей почувствовал приближение опасности. Сначала непонятной, необъяснимой, надвигающейся неизвестно откуда, потом прояснилось — пришла мысль о срочном возвращении в Париж Ратаева. И сразу же его прошиб холодный пот, все тело обмякло, руки и ноги словно парализовало, он не мог двинуть ни одним мускулом. С трудом повернув голову набок, он вцепился зубами в подушку и глухо застонал, цепенея от звериного ужаса.
«Лисий Нос», «Лисий Нос», — стучало в холодеющем мозгу название уединенного местечка под Петербургом, где в последние годы вершились казни политических преступников — через повешение...
Ужас терзал его до позднего февральского рассвета.
Утро наступало медленно и долго. Азеф то и дело смотрел на циферблат своего «Павла Буре», но с часами словно что-то случилось: стрелки, казалось, застревали на каждом делении, чуть ли не цепляясь друг за друга. Чего только инженер Раскин не делал, чтобы убить время, долго брился, долго лежал в ванне, перемеривал свои многочисленные костюмы, словно собираясь на любовное свидание, заказал к себе в номер завтрак: по-европейски скудный — кофе, тосты, кубик масла и джема. Джема — тройную порцию, сладкое он обожал еще со времен своего нищего, голодного детства, когда до суши в горле мечтал о том, чтобы съесть всю гору слипшихся, засиженных мухами леденцов-ландрин, пылящуюся на полке в убогой лавчонке соседа Мейеровича, такого же неудачника, как и его приятель портной Фишель Азеф.