Болгария намечалась в июле. Турпоездку, разумеется, пробил дед.
– В соцстрану нас отправить для него не проблема, – гордо сказала Настина бабушка. А мама вздохнула: «Курица не птица, Болгария не заграница. Я бы лучше в Югославию поехала, там обувь шикарная. И мужчины красивые».
Мама всегда чем-то недовольна, Настя уже привыкла. А по ней – Болгария так Болгария, тоже неплохо.
Собирались ехать втроем: Настя, мама и бабушка. Дед путешествовать с ними отказался: он никогда не изменял любимому Сочи.
Настя тщательно готовилась к поездке: нужно выглядеть в этой Болгарии не хуже других, все-таки почти что Европа! Еще в мае она выпросила у деда новые джинсы.
Самолично отстояла в ЦУМе трехчасовую очередь за югославским купальником.
Выменяла у подруги красивейшие пляжные шлепки с разноцветными перепонками и бисерными завязками. Купила у спекулей яркие резиночки для волос… А вот книжки про Болгарию, как советовала мама, читать не стала – чего зря голову забивать, приедет и сама все увидит. И без того по программе постоянно читать приходится.
Мама с бабушкой тоже готовились к поездке. И тоже демонстрировали деду, Егору Ильичу, новые наряды. А сегодня за ужином мама похвасталась:
– Я три «Зенита» купила! По одному на каждого!
– Молодец, – немедленно откликнулась бабушка.
Настя ничего не поняла. Какие «Зениты»? Зачем?
А дед аж голос от возмущения потерял. Просипел:
– Да вы что, бабоньки? Обалдели? Вы что, спекулянтки?!
Мама отмахнулась:
– Какая спекуляция? Так, небольшой товарообмен.
– Позориться я вам запрещаю. – ледяным тоном заявил дед. – И страну позорить!… Вы, извините, за границу не от липецкой швейной фабрики едете!
– Да кто там будет позориться! – отмахнулась мама. – Горничные сами подходят и предлагают: один «Зенит» – пятьдесят левов.
А бабушка мягко добавила:
– Там дубленки очень красивые. И мне нужна, и Ирише… А в твоей сотой секции дубленок в прошлый раз не было.
Дедовы глаза заметали молнии.
– Тряпичницы, – пригвоздил он. – Да у вас от шмоток шкафы уже ломятся! И все мало!
Бабушка вспыхнула. Мама молча опустила глаза.
Назревала ссора. А когда родные кричали друг на друга, Насте казалось, что у нее останавливается сердце: так и кололо, так и ныло… И она кинулась на выручку – привыкла уже работать буфером. Чем бы их отвлечь? Настя спросила:
– А на каком она море, эта Болгария? На Адриатическом? На Красном?
За столом дружно замолчали, переглянулись… Первым очнулся дед. Молнии из его глаз исчезли.
– На Белом море, Настя, на Белом. А на берегу – тюлени, пингвины…
Настя растерянно заморгала: кажется, она снова ляпнула что-то не то.
– Настенька! Карта мира у деда в кабинете висит. Сходила бы, хоть посмотрела, куда ехать собираешься, – жалостливо вздохнула бабушка.
Упрек прозвучал необидно. Настя в ответ улыбнулась:
– Мне ж географию в университет не сдавать…
А вот мама уколола ее по-настоящему больно:
– Пэтэушница! Думай, прежде чем рот разевать!
Сердце прыгнуло, трепыхнулось. Глаза защипало. Не хватало только при них при всех разреветься! Настя быстро встала и выбежала из-за стола. Закрывая за собой дверь, услышала, как дед выговорил матери: – Ну зачем ты так, Ирина?!
…Настя обожала маму. Всегда считала, что мамуля у нее – лучшая в мире. Самая красивая, самая умная, самая молодая. Но боже, как же она ее боялась! И ничего не могла с этим поделать.
Настя хорошо помнила давнюю, со времен раннего детства, историю.
Детский садик у нее, разумеется, был продвинутый, с улицы не попасть: вкусные пудинги, огромная игровая и даже бассейн-лягушатник… Воспитательница в их группе тоже оказалась непростой – взрослые говорили, что не только с высшим образованием, а настоящий психолог с дипломом кандидата наук. Маленькая Настя однажды подслушала, как мама хвасталась подруге: «Ни разу не видела, чтобы в моем саду дети просто играли. С ними постоянно занимаются – по особой развивающей системе». Настя тогда не поняла, что это за система такая, но, рисовать по заданию воспитательницы свои мысли и лепить из пластилина свой внутренний мир, ей нравилось. А однажды той взбрело в голову: стала требовать от малышей, чтобы они рассказали, чего они боятся. Ну, группа много чего боялась – и давай рассказывать.
Толстый Петька сказал, что боится собаку-овчарку, Настина подруга Милка призналась, что ей страшно спать в темноте. Остальные жаловались, что опасаются всяких там ведьм и Бабок-Ежек. А Настя сказала так: «Бабы-Яги нет. И собак я не боюсь, и темноты тоже не боюсь. И вообще не боюсь ничего. Даже войны».
Но воспитательница не успокоилась. Долго приставала с дополнительными вопросами и, наконец, выудила: войны Настя действительно не боится, а вот родную маму… ну, не то, чтобы очень боится… так, слегка.
Вся группа вытаращилась на нее, как на чумную. Подруга Милка (она обожала Настину маму и даже тщетно пыталась копировать ее царственную походку) прошипела: «Ну ты дурында!…» А воспитательша, психологиня чертова, в тот же вечер заложила Настю маме.
Настя хорошо запомнила этот вечер.
Дедова «Волга», ушки-на-макушке шофер и маман в распахнутой шубке: слушает смущенный лепет воспитательницы и хмурится.
– Ты, наверное, так пошутила, да? – спросила мама по дороге домой.
Настя ссутулилась на заднем сиденье и промычала:
– Да-а…
– Тоже мне, Чарли Чаплин! – хохотнул шофер.
Шофер, дядя Илья Валентинов, работал у Капитоновых уже не один год и считал себя почти что членом семьи. Обычно Капитоновы не возражали. Но в тот раз Ирина Егоровна пресекла излишнюю фамильярность. Она грубо оборвала водителя:
– За дорогой следи! – и продолжала допытываться: – Или это не шутка?
Мама обернулась со своего переднего сиденья. В глазах ее сверкало искреннее недоумение. И досада из-за того, что не может влезть в голову дочери и прочесть ее мысли…
Настя молчала. Шофер притворялся, что наблюдает за движением.
– Значит, правда боишься, – подытожила мама. И удивленно спросила: – Но почему? Я тебя что, ставлю в угол? Запираю в чулане? Лишаю конфет? Или, – ее голос набирал обороты, – может быть, бью?
Отвечать было нечего. Мамуля действительно никогда ее и пальцем не тронула. И, разумеется, никаких темных чуланов или гороха в углу в семье не практиковалось. А с конфетами Настя даже перебарщивала – бывало, аллергия разыгрывалась.
Но все равно: маму она боялась. Боялась ее взгляда, сверкания двух синих льдинок. Ее округлых, гневно расправленных плеч. Ее голоса, хлещущего порой похуже любого ремня.
Настя рано поняла, что вносит в мамину жизнь сплошной хаос. Доставляет ей неудобства. Мама так молода, ее жизнь только набирает обороты, у нее карьера, и визиты, и приемы, и театры, и бассейн, и косметолог – а тут под ногами путается постоянный нарушитель покоя, малый ребенок. И с этим ребенком одни неприятности. То куклу, привезенную из-за границы, ломает, то дорогое платье рвет, то разбивает антикварную сахарницу… А рисунки на обоях, а потерянные ключи, а неудачные кулинарные эксперименты, когда приходилось выбрасывать дорогие инвалютные сковородки? И еще болезни, с капризами и плачем…
Нет, мама никогда не кричала и тем более не била дочь. Но от ее презрительного: «Безрукая!» – Насте хотелось раствориться, исчезнуть, превратиться в невидимую пылинку.
Настя очень, очень мечтала, чтобы у нее тоже все выходило легко, как у мамы.
Чтобы непринужденно говорить по-английски. Чтобы одежда носилась так же, как мамина, – когда на костюме ни складочки. Настя мечтала научиться всему, что так блестяще умела мама: делать себе красивые прически, и считать в уме без всякого калькулятора, и готовить вкусные салаты – например, гордость на всю Москву: из ананасов с креветками…
Но, увы, не получалось. Одно из двух: или природа действительно решила на ней отдохнуть. Или, как Настя однажды подслушала, папашкины гены подмешались.