Женщина то и дело поглядывала на меня и наконец спросила:
— Светик мой! Ты меня помнишь? Я тебя не раз на руках носила в ауле. Я же твоя Сусар-апа. Узнал? Ну, да откуда ему знать! Тогда ты был совсем маленьким. Я ездила к вам с дочкой своей Зинат… Ах, ее ты вспомнил? Замуж выдали Зинат…
Да, теперь я смутно припоминаю. Конечно же это была почти взрослая девушка со множеством мелких косичек. Она еще носила на голове островерхую меховую шайку.
— А это Мамытбек, — продолжала женщина. — Тоже твой родственник, единственный сын Абдибека. Ровесники вы с ним.
Парень широко ухмыльнулся, не сводя с меня глаз. «А где же Медетхан?» — спросил я про себя.
Дедушка Нурали дополз до стенки, с трудом устроился, поджав под себя ноги, и, не сводя красных, слезящихся глаз с матушки Арзы, спросил:
— Как дети, сноха, живы-здоровы? Здоров ли Мамут-аксакал? Кто ушел на фронт из ваших?
Арзы-апа не вставая передвинулась поближе к старику и громко заговорила:
— Дети, слава аллаху, здоровы. Двое ушли на фронт. Денно и нощно молим всевышнего об их здравии. От старшего уже давно нет писем. Сна лишилась, есть ничего не могу, про смех забыла, таскаю свои исстрадавшиеся кости по земле. Одна душа и жива. Бедный старик совсем высох от горя, сморщился. Прежних сил нет. Но приходится и ему работать как волу.
— Хвала создателю! — сказал Нурали-ата и прилег на бок. — Виденное с народом — праздник, сноха. Ничего не поделаешь. Вот и мы отправили Абдибека на войну.
Белая борода его тоскливо свешивалась на грудь.
Мамытбек прижался к худому плечу деда, смотрит на меня и улыбается.
Кончились обязательные при встрече расспросы. Дедушка Нурали рассказал, что после ухода Абдибека в армию он вызвал из соседнего аила свою дочь Сусар. Она и ведет хозяйство, ухаживает за старым и малым, стирает, готовит… Невестка, Сэнэмбуби, умерла. Имя Сэнэмбуби я часто слышал от Айши. Оказывается, покойная приходилась матерью Мамытбеку. И вот девяностолетний аксакал остался на руках своей пожилой дочери и единственного внука.
Я вспомнил шутку матушки Арзы о том, что имею право дернуть аксакала за ухо, поскольку он мой жезде — зять, и мне стало смешно. И жалко его до слез. Через некоторое время дедушка Нурали поднял голову:
— Уа, Сусар, мы тут увлеклись разговором и забыли обо всем. Поставь-ка чай, казаном займись. Вы гости почетные. В вашу честь зарежь хоть коня, хоть овцу, все будет мало. Но весной, как говорится, толстый худеет, а тощий рвется. Была коза, да и та принесла недавно козленка. Мне очень горько, что мы не можем зарезать для вас даже мышь. Но ничего, даст бог, будут еще солнечные дни, и мы увидим белый желудок белого верблюда. Да позволит создатель увидеть эти светлые дни!
Сусар-апа тяжело поднялась и занялась хозяйством. Скоро уже весело горели сухие кукурузные стебли в низенькой печи у самого входа.
— Кстати, — сказала Арзы-апа, — ваша невестка Айша посылает вам свой салем. Она очень хочет, чтобы встретились Барсхан с Медетханом, боится, что вырастут совсем чужими.
— О-о-о! — протяжно застонал дедушка Нурали, в груди его что-то хрипело и всхлипывало, красные глаза не отрывались от потолка.
«На что это он смотрит?» — подумал я, поднимая глаза. На потолке мазанки чернело пятно, там, где отвалился кусок штукатурки от недавнего дождя. Меня это почему-то испугало.
— Медетхан! — сказал наконец дед дрожащим голосом.
— Что с ним случилось? — не выдержав закричал я.
— Ничего с ним не случилось, — ответил дед.
— Э-э, не удастся тебе в этот раз увидеть Медетхана, — сказала тетя Сусар. — Шарбан вышла замуж и переехала в другой аул. Медетхана она забрала с собой. В Кара-Балте они теперь живут. Единственного сына покойного Амрекула…
Сусар-апа прижалась лбом к косяку, кусая губы. Потом пропела:
С этими словами она встала, отряхнула платье и стала жарить кукурузу в раскаленном казане.
Вскоре мы пили жидкий чай, закусывая жареной кукурузой. «А говорили, киргизы сытнее живут», — вспомнил надежды матери и Арзы-апа.
Арзы-апа в это время рассказывала о том, как нас напугал какой-то человек в Коксае.
— Да бережет вас аллах! — нахмурился дедушка и замолчал надолго. Казалось, он забыл обо всем, погрузившись в нелегкие думы. Он теребил свою белоснежную бороду и совсем не смотрел на нас.