Голод грызет их внутренности. Но усталость берет свое, и дети засыпают. В каждой комнате живет по десять ребят. Это дети одного возраста — военных лет. Интернат для них открылся в области сразу после войны.
Когда все засыпают, Альтай, укрывшись с головой, начинает одинокое, невеселое пиршество. Он ест хлеб. Он сосет вкусную клейкую мякоть, старается тише чавкать, чтобы соседи не услышали. По опыту мальчик знает, что не сможет уснуть, пока не съест контрамарочный хлеб до самой последней крошки.
Но однажды он попался. О том, что Альтай ночами тайком ест хлеб, узнал мальчик по имени Сэттигул.
— Полундра! — дико завопил он, и тут же проснулась и повскакивала с коек грозная и дружная братия.
— Чо? Чо случилось?
— Альтай мандру жрет!
— Хлеб?!
Сон улетел, едва было произнесено магическое слово — «хлеб». Казалось, после долгой и темной ночи все вокруг озарилось дивным светом. Хлеб! Нет слова лучше. Оно греет лучше всякого огня. Оно ласкает лучше всяких поцелуев. Хлеб? А где же он, хлеб-то?! Когда говорят «хлеб», кажется, это мать приехала из далекого аула, привезла с собой мешочек толокна и несколько лепешек. Но так редко приезжает мать! А толокно в горле застревает, когда вспомнишь, что оно вырвано изо ртов твоих братишек и сестричек в ауле.
Сэттигул бросился вперед и сорвал одеяло с Альтая.
Тот злобно и трусливо сверкал глазами, скалился.
— Ты! Дай и нам! Слышишь?! — крикнул Сэттигул.
Остальные молча ждали. Но было ясно, что все они на стороне Сэттигула.
— Я вам не должен! Свой ем! — взвизгнул Альтай.
— Нет, это наш хлеб, — твердо сказал Сэттигул.
— Верни контрамарку, тогда дам, — не сдавался Альтай, внутренне торжествуя.
— У тебя все контрамарки фальшивые. За это тебя следует отдать под суд. Скажешь, нет такого закона? — спросил Сэттигул.
— А почему тогда ходишь всегда в театр по моим контрамаркам? Значит, и тебя надо судить, — вызверился Альтай. — Умру, но и тебе не остаться в живых!
Ребята молчали. Было нарушено обязательное условие интернатского братства. Альтай знал об этом и чувствовал свою большую вину.
— Не осталось совсем хлеба, — кислым голосом сказал он. — Я что? Я дал бы, не жалко. Я не такой, я всегда поделюсь.
— Ну, хватит нам зубы заговаривать! Ишь ты, «не осталось»! Давай сюда. Ребята, откройте его чемодан! — зло приказал Сэттигул.
На фанерном сундучке Альтая висел большой замчище. Защищая свое имущество, Альтай устремился было под кровать, но здоровенный Сэттигул тут же швырнул его на место и уселся на грудь, зажав руки и ноги Альтая.
— Бандит, Кодар! Проклятие твоему деду! — бешено рвался Альтай. — Отпусти!
Ребята, помешанные на театре, и после спектаклей продолжали витать в мире героических образов. В невеселых стенах интерната жили Тулеген, Кобланды, Бекежан. Роль Кодара играл Сэттигул. Так его и привыкли называть.
— Замолчи же, паразит Карабай! — грозно орет Сэттигул, намекая на мелочную скупость Альтая.
Ключ от чемодана-сундука все не находится. Это не очень печалит ребят. Есть такие мастера, которые гвоздем любой замок откроют.
Ребята рты пораскрывали от удивления, словно их глазам предстал золотой саркофаг фараона, который века был скрыт от людей. Бывает же такое богатство! В раскрытом чемодане было много кусков хлеба, мешочек с пшеничным толокном, мешочек с жареной кукурузой, мешочек с куртом… Оцепенение прошло. Ребята ринулись было к этим сокровищам, но их остановил властный окрик Сэттигула:
— Стой, соблюдайте дисциплину! Мы не мародеры, а честные граждане! Мы должны законно конфисковать имущество скупого Карабая. Надо все разделить поровну.
Только начался дележ добычи, как дверь со скрипом отворилась и на пороге возник великан с грозно нахмуренными бровями, в наброшенной на плечи шинели. Суров и холоден его стальной взгляд. Он стоит неподвижно и прочно, как памятник правосудию.
— Что за шум? — рявкнул он.
Альтай не смеет жаловаться, знает свою вину. Молчат и ребята. Нельзя же чужие чемоданы потрошить. Не вынимая рук из карманов широчайших галифе, заведующий интернатом внимательно обследовал взглядом раскрытый чемодан. Брови его то поднимались удивленно, то снова грозно хмурились. Он немного помолчал и вдруг отрывисто приказал:
— Вон! Все на улицу! Живо!
Ребята испуганно бросились стайкой во двор. Там заведующий их построил.
— Смирно! — И он не спеша пошел к своему дому.
Уйти нельзя. Стоять по стойке «смирно» в полной темноте нелегко. Ребята стали ворчать на Сэттигула: