Ноян швырнул хомут к ногам лохматого. Сколько горького пота впитал в себя этот хомут, потемнел, как небо в глазах усталого человека!
— Теперь уходи отсюда! — сказал лохматый.
Уходить не хотелось. Хотелось без конца смотреть на девочку с распущенными, льющимися по плечам волосами и слушать ее музыку.
— Убирайся! — зло закричал лохматый. Угрожающе придвинулись красные сапоги. Глаза смотрели холодно и зло, и не осталось в них дружелюбия и веры.
Уже отъехав, вспомнил Ноян про ботинки. Старенькая обувь, но кожа довольно прочная, настоящие рабочие ботинки. Казалось, зима уже не страшна, только не было радости в сердце. Словно снял он эти сапоги с мертвого человека украдкой.
Цыгане засобирались. Остались камни, из которых сложили они нехитрые очаги. Еще чадили угли, а табор уже двигался на запад.
«Мама обязательно спросит, откуда у меня ботинки. Что же ей сказать? Арбакеши уже давно хватились пропажи, ищут. Мать всегда ему внушала: «Не бери и иголки чужой. Особенно сейчас, когда на каждой вещи чьи-нибудь слезы. Твой брат в самом пекле, и если ты возьмешь чужое, то ему станет плохо. Это дурная примета».
Как он мог забыть об этом?! Неужели из-за этих паршивых ботинок он предал брата?
Повернув коня, Ноян бросился догонять табор. Босоногий, оборванный, летел он по пыльной дороге. Жеребец запрядал ушами, всхрапнул и перешел на галоп. Кусты белого чия обтекали дорогу с двух сторон, как серебряная река. Взгляд его упал на горы. Эти грозные вершины словно преследовали его.
Догнав переднюю повозку, он забросил внутрь ботинки с ловкостью опытного кокпариста.
Глаза лохматого сверкнули остро и зло.
— Дяденька, отдай хомут! — взмолился Ноян, продолжая мчаться рядом с телегой. — Арба простаивает, отдай! Свеклу не успеют вывезти! Дяденька, отдай хомут!
— Дурак! — крикнул тот, хлопнув вожжами. — Чего боишься, дурак? Арба простаивает! Дурак! Трус!
Ноян заметил в фургоне черные волосы девочки-скрипачки. Слабыми ручонками она пыталась сбросить с телеги тяжелый хомут. Лохматый заметил это, перехватил вожжи в одну руку, а другой сильно толкнул девочку в глубину фургона. Потом он схватил длинный бич и замахнулся на мальчика. Бич щелкнул, как пистолетный выстрел. Гнедой отпрянул и понесся прочь. Ноян слетел с коня в густую пыль и остался лежать на дороге, задыхаясь от бешенства и бессилия. Злые слезы скатывались в пыль, оставляя черные точки. Пыль скрипела на зубах, заложила уши, забила глаза, пыль осела на сердце… Сквозь слипшиеся ресницы он видел бредущие в никуда караваны, трясущиеся руки матери, сидящей на пороге с щербатой чашкой воды. Босые ноги бегут по снегу. Где-то там школа. Вывозят свеклу молодые женщины-арбакеши, истосковавшиеся по любви. Они песни поют, словно рыдают. И на опустелом поле стоит неподвижная арба, похожая на их песню…
Только очи девочки, спрятавшиеся за ресницами, слабые руки ее и водопад волос… Только скрипки ее неутоленной и ломких пальцев… Не забыть!
ПЕСНЯ ЦИКАДЫ
Хадиша наслаждалась. Струи горячего пота обильно орошали ее разрумянившееся лицо, шею. Спину. «Может, хватит? — нерешительно подумала она, поднимая крышку чайника. — Не до смерти же, в самом деле, кипяток хлебать!» Жаркий, ароматный пар ударил ей в нос, и Хадиша увидела на дне чайника красный чудесный настой. «Чай не масло, тошнить от него не будет», — решила она и наполнила пиалу. Миловидное лицо женщины стало сонным и добрым. Она достала огромный, как скатерть, белый платок и вытерла лицо. В открытую дверь передней впорхнул какой-то неслышный зов, заставивший Хадишу выглянуть на улицу. Вдоль арыка вился змеей вьюнок, придавленный зноем. Ржавой жестью с острыми, рваными краями громоздился чертополох. Листья яблонь были припорошены пылью. Ее вдруг охватило желание выйти в сад с влажной тряпкой и вытереть каждый листочек. С солнечной стороны яблоки уже начали румяниться. Шелковые султаны выбросили кукурузные початки. Опустили вниз широкие лица тонкошеие подсолнухи. Они кажутся измученными каторжанами, уснувшими стоя. Нахальные куры расклевывают оранжевые помидоры.
— О проклятая птица! — в сердцах сказала Хадиша. — Нет на вас погибели!
В этом году был богатый урожай помидоров. А много ли ей нужно одной? Она сказала было детям своего кайны Шалабая, чтобы они собрали созревшие овощи, но те отмахнулись: