Марзия вышла к родителям. Отец задумчиво сидел в углу. Мать молилась. Марзия сказала, что до рассвета должна уйти, чтобы поспеть на самый первый автобус, следующий в Нартас. Родители расстроились еще больше.
— Пожила ты вдали от дома — одно горе нашла. Может, довольно счастья искать? Разводки дома сидят и старые девы, и никто из них еще не умер от этого. Забудется все, останься дома, дочка, — сказала мать.
— Остаться, чтобы стать вечным посмешищем для таких дураков, как Каражан? — ответила Марзия. — Нет-нет! Не надо обо мне беспокоиться, я найду ту землю, которая примет меня…
Было решено, что Ермек останется у стариков. Будет Марзия приезжать к ним каждую неделю по выходным дням.
Вечером Марзия смазала грудь красным перцем. Проголодавшийся Ермек ухватил сосок губами и тут же с криком отвалился от материнской груди. Зашелся в плаче.
— Вот она какая, жизнь наша, — вздохнула Марзия, обращаясь к сыну, как ко взрослому. — Будешь сладким — проглотят, станешь горьким — выплюнут.
Малыш перестал плакать и внимательно посмотрел на мать, словно понимал ее и боялся пропустить слово.
— Забудешь, что такое материнская грудь. И руки мои забудешь. Теперь тебя на руки будет брать дед, бабушка на спине носить, а тетя Фатимат ласкать и воспитывать. Слушайся их, не капризничай. Я буду к тебе приезжать по выходным дням. Будешь умницей, мой Ермек?
Ермек беззубо улыбнулся, и на сердце у Марзии просветлело, чтобы тут же затуманиться.
вспомнила Марзия слова народной песни. Страшно представить себе такое будущее. «Не забывай мать, Ермек, мой ягненочек, не расти жестоким, не становись равнодушным…»
Фатимат принесла свежего кобыльего молока, и Марзия сама впервые напоила сыночка не своим, чужим молоком.
Перед сном старый Ахан долго читал молитву. Рыдающим голосом пел старик тоскливую жалобу на судьбу. Покорно слушала жена, но не выдержала.
— Перестань жилы тянуть! — рассерженно прикрикнула она. — Вот запричитал глядя на ночь!
Замолчал Ахан, начал стягивать с ног тугие ичиги, вздыхал, кряхтел и слезно простонал:
— И-и-ий, черт!
— Бедный мой старик, — пригорюнилась байбише, — тебя обидели мои слова? Прости меня, старую, я же сгоряча, не со зла. Единственная дочь ведь. И красивая, и умная… Разве такую судьбу мы ей прочили…
— Споткнувшийся сам виноват: зачем под ноги не смотрел? У ограбленного много советчиков: зачем дал себя обокрасть? — сказал старик. — Мне некого винить.
— Лишь бы счастье не отвернулось от нашей дочери навсегда. А внук? Внука воспитаем. Как-нибудь переживем. Хватит мучать себя, — теперь уже старуха успокаивала старика.
— У родичей языки что наждаки. Целуя, шкуру сдерут. Теперь забросают меня словами, как камнями. В седую бороду плевать станут. Вот что тяжело, — угасшим голосом сказал Ахан.
— Ничего, старик, поговорят и перестанут. А если у дочки жизнь наладится, и вовсе забудут… А паренек хороший, спокойный, не плакса, — заметила старуха.
Помолчали.
— Посмотрим. Уедет дочка, узнаем, каков внук, — отозвался старик.
— Уа, Тенгри! Сам исправь, сам поддержи! — дрожащим голосом помолилась старуха.
Еще не успел рассвет выцветать небо, а у стариков уже кипел чайник: наступил час их первой утренней трапезы. Они разбудили и Марзию. Щедро насыпали в молоко проса, чтобы дочь не проголодалась в дороге. Пока она собиралась и прощалась со спящим сыном, старый Ахан впряг в арбу вороную кобылу.
— Отец! Зачем вы беспокоились? Я бы и пешком успела.
Ахан посмотрел на дочь суровым и отчужденным взглядом.
— Услышь, что я скажу, дочь. Есть друзья, есть и недоброжелатели среди людей. Никогда не забывай об этом.
Больше он ничего не сказал, только кивнул головой — садись. Прирученный архар проводил их до самых ворот. Старик выехал, потом слез с арбы, закрыл створки ворот и запер их на засов, чтобы архар не выбежал. Тот рассерженно боднул ворота.
— Отпустили бы его, отец, — сказала Марзия. — Зачем вы его взаперти держите?