Что-то осталось в памяти, слабое, словно дыхание ребенка. И мать давно превратилась в грезу. Остался страшный и короткий гром в ушах. И страх в высокой траве. И руки человека, пахнущие камнем и солнцем. Но больше никогда не пил он того сладкого молока, о котором напоминал ему сахар из детских рук. Он хрустел белыми кусочками и пытался вспомнить что-то. Не получалось. Нет. А сейчас, может, встретится ему то давнее и снова он почувствует на губах вкус сладкого, теплого молока. Слепой инстинкт и страх гнали его вперед.
Давно уже не слышно лая и рычания озверевшей собачьей своры. Вроде и нет больше опасности. Он остановился, тяжело поводя боками и вывалив язык. Надо перевести дыхание. Кровавый пот заливал глаза. Легкие, не привыкшие к такой нагрузке, готовы были разорваться. В груди саднило. Архар долго стоял неподвижно, и только бока его раздувались, как мехи. Кружилась голова, перед глазами мелькало и двоилось. Хотелось лечь. Но родилось опасение, что по его следам бегут собаки, а впереди может встретиться что-то хорошее, что позволит снова узнать вкус сладкого молока. И он медленно двинулся дальше.
Зеленая полянка ему не встретилась. Там, где чернела земля, трещали под копытами сухие былинки. Холмы, покрытые бурой травой, казались круглыми домами с крышами из ржавого железа. Архар почувствовал голод. Он схватил губами несколько травинок, но они были безвкусными, горькими, с острым, отталкивающим запахом.
Из горных щелей потянуло холодом. Архару захотелось вернуться домой, войти в хлев, прислушаться к надежному соседству овец и коз, поесть пахучего сена и подремать в тепле и покое. Он уже забыл обиду на старуху, которая била его палкой. Архары не злопамятны. Он решил было вернуться, но вспомнил, что ждут его под горой злые собаки. А до зеленой полянки с цветами и бабочками, до сладкого материнского молока осталось совсем не много. И он пошел вперед. Все дальше в горы.
5
Накануне бурана целую неделю стояло тепло. Это было последним приветом лета перед долгой зимой.
В пятницу к концу рабочего дня Жарас Хамзин позвонил из Карасая в Нартас. Говорил он с заместителем главного инженера рудника Аманкулом Ахраповым. Чтобы дать сослуживцам понять, с кем он говорит, Аманкул кричал в трубку громче, чем надо, хотя слышимость была отличной:
— А, Жаке, здравствуйте!
Но люди в конторе могли не понять, что это за «Жаке», и поэтому Ахрапов повторил для ясности:
— Да, товарищ Хамзин, я вас слушаю.
Жарас предложил выехать на природу, отдохнуть, поохотиться. Аманкул обрадовался:
— Хо! Что может быть лучше! Если нас с собой возьмете, доставите огромную радость. Внимание ваше дорого. — И он, сам того не замечая, прижимал руку к сердцу, кланялся человеку, который сидел в другом городе.
— Захвати с собой и новое начальство. Пусть посмотрит наши места, — сказал Хамзин. Аманкул не понял, зачем понадобился Жарасу Данаев, но спросить не решался.
— Хорошо, Жаке.
Договорились встретиться на полпути между Карасаем и Нартасом, в местечке Кольмекуль.
Для Жараса это была просто прогулка, но Ахрапов слыл недурным охотником.
От неожиданного предложения Нариман поначалу оторопел. Хотел отказаться, сославшись на занятость, но подумал и решил приглашение принять. «Не стоит мне обиду держать. Вместе работать и жить, до каких же пор таить вражду? В жизни всякое случается. Раз зовет, надо идти. Денек в горах отдохнуть и я имею право».
В детстве Нариману не раз приходилось слышать на тоях и сборах песни о Кольмекуле, их пели те, кто жил на южном склоне Каратау. Для ребенка, слышавшего песню, Кольмекуль казался чуть ли не краем света. А он был совсем рядом, за тем же Каратау. Нариман стоял на берегу воспетого озера и думал: «Дорогие родичи мои! Так вот о каком озере вы пели песни?»
Карасайцы приехали раньше нартасовцев и уже ждали их. Шумно стали здороваться. Совсем не тот Жарас, какого он знал, предстал перед Нариманом. Сколько обличий у этого человека! Нет сурово нахмуренных бровей и важности, отличавших его в последнюю встречу в Карасае. Хороший, веселый и открытый человек. Он не устает расспрашивать его о работе, о том, как устроился, как живет. «А-а, он и в самом деле думает помириться, — решил Нариман. — Прямо не говорит, а вину готов принять. Э, чего не случается с джигитом. Теперь, когда молодость пошла к закату, можно спокойно сказать о ней: «Кто кумыс не пил, кто девушку не целовал?» Разве Тан-Шолпан была мне законной женой? Сходила в кино несколько раз, ну, целовались, что с того? Не пожелала меня, выбрала Жараса, так в чем он-то виноват? Правда, у него семья была, а по возрасту он не старше меня».