Шоферы походили вдоль речки, пошвыряли в нее камни, заскучали, замерзли, хлопнули по сто граммов и засели в одной из машин играть в очко.
Нариман добрался до верхнего выхода, лег среди камней, сделал вид, что спрятался в зарослях таволги. Он долго старательно слушал, не раздастся ли стук бараньих копыт. Думал о том, сумеет ли он попасть. Внимательно, до боли в глазах, всматривался в каждый камень. Напряженно ждал, но архаров все не было, и он забыл об охоте и ружье, припомнив одинокий мавзолей. Каменная колыбель матери многих казахов, накрытая старым чекменем. Хотелось погладить тот камень рукой. Колыбель. Человек, который лежит под ней, когда-то ходил по земле, радовался и печалился, и в нем жил целый мир. Страдал, боролся, ненавидел, смеялся, порой был счастлив, а порой несчастлив. Дал жизнь новым людям. От них шли другие. Но мать у всех была одна. А потом… потом ее имя вошло в легенду. Не возводила она дворцов, городов не строила, врага с мечом в руках не побеждала, все ее богатство — старый шатер. Чем же славна была она? Она была матерью. И прославилась материнской мудростью. Да! Она была справедливой, не заставляла плакать сирот, протягивала руку обиженному, умела видеть будущее. Те, кто жил в ее время, не смогли подняться до тех высот, где стояла она, и поэтому стерлись их имена из памяти народной. Не понимали они великого добра не для себя, а для всех.
Нариман неожиданно для себя сел и стал выверять свой характер на примере жизни Домалак-апы. «Есть ли у меня те достоинства, которые украшали ее? Я никому не делал зла. А мне причиняли страдания. Не пьяница я. Работаю честно, живу по совести. Не ворую. Никого не заставлял плакать. Чужого хлеба не ел. Но и добра мало сделал. Ничего, жизнь впереди, может, и удастся мне достичь высот Домалак-апы». И засмеялся своим мыслям.
Серые тучи совсем почернели, налезали друг на друга, густели. От неподвижного лежания Нариман стал мерзнуть. «Надо было выпить», — подумал он. Неожиданно сквозь тучи проглянуло солнце. Поздние синие цветочки вспыхнули сапфирами и изумрудами. Они умирают только под снегом, выносливые и живучие. Вот у кого надо учиться терпению и выдержке.
«Какое это время было? — подумал он. — В какие годы жила Домалак-апа? Судя по тому, что скот батыра Байдибека угоняли джунгары, во времена сражений с ними. Не тогда ли родилась песня «Елим-ай!» («О мой народ!»)? Песня страдания. Подлинной боли. «Кочует с Черных гор аул…» Кто знает, может, именно у этих хребтов произошла великая битва? «И каждый год одно седло пустое…» Песня о смерти родного человека, воина, патриота. Ведь где-то здесь проходит Кровавый перевал. Почему он так назван? А дальше идет перевал Куюк. Тоже связан с тяжелой стариной. Куюк. Обида? Гнев? Как еще перевести это слово? Как родились названия этих мест? Мы сидим у самого начала Кровавого перевала. Наши предки проливали здесь кровь за эти горы, за эти ущелья, за это небо над головой. За свободную родину. Бились с жестоким врагом, пришельцем, завоевателем. — Нариман погладил шершавый камень. Холодный он был, как лед. Не отогрело его еще солнце. Красные, ржавые пятна были на нем. Как высохшая давно кровь. Снизу его облепил бархатный, мягкий мох. — А может, это и есть капли крови, упавшие на камень из пронзенного сердца моего предка. А мы топчемся по этим священным пятнам, стучим по камням прикладами винтовок. Архаров собираемся стрелять. Разве не было запрета охотиться на архаров? А мы справедливый закон власти собираемся нарушить. На многие дебри, щели и вершины только один охранник. Как ему за всем уследить? Где он? В какую сторону подался? Где думает встать заслоном на пути таких, как мы? Мы с такой легкостью говорим «дикий» обо всем, что нам не понятно. А совесть? А надежда на то, что поймем же когда-нибудь?»
Нариман встал, отряхнул от грязи повлажневшие на коленях брюки, взял тяжелое ружье, отвел затвор, вынул патроны и по одному пошвырял их в холодный поток.
Коршун, неподвижно сидевший на ели, испугался и тяжело полетел прочь. «А было нашествие в начале восемнадцатого века», — вспомнил Нариман и не понял, зачем ему эта дата.
Свинцовые тучи стали отливать легкой желтизной, — значит, солнце поднялось довольно высоко. Архаров по-прежнему не видно. Жарасу надоело ждать, когда раздастся испуганный топот их копыт. Он начал замерзать и решил добраться до машины, чтобы выпить.
Волоча винтовку, он стал спускаться в ущелье. На противоположном склоне что-то мелькнуло. Жарас присмотрелся и увидел архара. Он стоял среди камней, огромный, не двигаясь, спокойно оглядывая незнакомца. Подхватив ружье, Жарас хотел выстрелить в зверя навскидку, но расстояние показалось ему слишком большим. Руки его дрожали. Жаркая волна прошла по телу. Он решил подойти поближе, но тут же испугался, что архар убежит. Однако баран спокойно стоял, словно дожидаясь охотника. Он напоминал статуи своих собратьев, расставленные вдоль междугородных трасс и на высоких перевалах.