Я стоял как истукан, совершенно разбитый, потеряв способность радоваться и печалиться. Вид мой очень напугал Арзы-апу.
— Бисмилла! Бисмилла! — приговаривала старушка. А всадник на белой ослице все удалялся и удалялся.
2
В сумерках мы доехали до Арчагула. Порасспрашивали встречных и отыскали дом Киргиз-аты. Опираясь на палку, стоял Киргиз-ата перед своим домом на бугорочке. Увидев нас, он спустился ниже. Не сразу узнал. Из дома выбежала пожилая женщина, бросилась к нам, принялась обнимать и даже всплакнула.
— Да буду я прахом у твоих ног! О, светоч мой, оставшийся от Мурата! О жеребенок, идущий по следам тулпара! — приговаривала она, целуя меня в щеки, в глаза, в лоб. Это когда узнала о том, кто есть я. Обняв бабушку Арзы, она ласково похлопывала ее по спине. Потом повернулась к согнутому временем белобородому старику, который почти не слышал и не видел, но стоял, весьма удивленный происходящим, закричала:
— О атеке! Неужели ты не узнал?! Родственница наша приехала! Сын Мурата приехал и тайеке из дома Мамута!
Старик протянул ко мне обе руки и, неловко ступая негнущимися ногами, пошел навстречу. Не обратив внимания на мое смущение, он прижал мою голову к костлявой своей груди и затрясся в беззвучных рыданиях. Худая его рука все гладила и гладила мои плечи, словно не веря, что это действительно я, а не видение, не мираж, не призрак. С тех пор, как умер отец, я не знал мужской ласки. Может, поэтому да еще от всех дорожных переживаний из горла моего вырвался какой-то сдавленный писк, и я зарыдал, зарывшись лицом в белую рубаху старца. Это была первая встреча со стариком, но мне никак не хотелось расставаться с ним, словно я увидел отца. Я давился слезами и не мог громко плакать. Слишком много было горя вокруг, слишком мало тепла. Об этом и о том, что без отца нас легко было обидеть. О том, как грубо кричал и обвинял во всех грехах мою мать сторож Кайракбай из-за того, что наша корова потравила колхозный клевер. Долгие, холодные зимние ночи вспомнил, когда трое детей Айши замирали от страха и тоски под одним одеялом, слушая разбойничий, волчий вой метели. Дрожали, прижавшись к матери. Сосед застрелил нашего щенка Куттаяка, сказав, что тот таскает яйца. Дед Салман, завидев меня, сразу начинает качать головой, приговаривая: «Эх, сирота, сирота!» В августе, когда возвращались с элеватора, все уехали вперед, и пришлось мне одному перебираться через глубокие темные саи и пугающие просторы степи, цепенея от страха. Как меня били хулиганистые мальчишки из села Евгеньевка, кучей напав на одного, и как я тогда звал на помощь брата Медетхана, которого я в лицо не видел. Вот о чем говорили мои беззвучные рыдания, вызванные лаской белобородого старца. Моя молчаливая жалоба. Старое сердце поняло меня без слов. Аксакал долго стоял молча, прижав меня к себе, пока я тосковал и скулил.
Или же… он жаловался мне на свои беды? Кто знает? «Заноза, которая поранила твою ногу, сынок, впивается в мое сердце. Все невзгоды, которые обрушились на твою голову, едва ты покинул колыбель, печалят меня. Лицо мое все горит от пощечин, которые безжалостно и щедро раздала тебе жизнь. Ночами ты постоянно живешь в моих коротких снах, днем — в мыслях. Отец рано покинул вас. Я далеко. Какая польза вам от моих переживаний? Не смог я протянуть тебе руку, малец. Не держи в сердце обиду. Хоть ты и слишком юн, но ты прямой наследник своего отца, мужчина в доме. Дух хорошего отца сорок лет будет кормить даже дурного сына. Хорошим человеком был твой отец. Тебе он был отцом, мне — шурином. Я, киргиз, счастлив был целовать своих детей от казашки. Своим был Нурали и для киргизов, и для казахов. А сейчас я совсем не тот. Ты видишь перед собой живого аруаха. Твой брат, мой сын Абдибек на фронте. Давно мой конь не оставлял следов на ваших дорогах. Это старость, сынок. А может, это война…»
— Оу, атеке! Поздоровайтесь же, наконец, с невесткой из дома Мамута! — И женщина осторожно, но настойчиво извлекла меня из объятий аксакала.
— Да буду я жертвой твоей, неужели это невестка из дома Мамута? — сказал старик, всем телом повернувшись к Арзы.
Матушка протянула ему обе руки.
Свидетелем этих затянувшихся приветствий был мальчик примерно одних со мною лет. Он то широко улыбался, растягивая рот до ушей, то хмурился, как грозовая туча. К нему и повернулась встретившая нас женщина, сказав:
— Оу, Мамытбек, привяжи-ка осликов! Не видишь, родственники приехали!
Мамытбек с готовностью кинулся исполнять поручение. А мы вошли в дом, глинобитную мазанку, каких полно в нашем ауле. Семилинейная керосиновая лампа. Мы прошли на гостевое место и уселись на самотканом коврике, постланном прямо на сухие кукурузные стебли.