***
Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла много раньше, чем Грубер пришел к власти. В тот день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна. Предлог был более, чем веский, — Агна Кельнер записалась в салон красоты, где из ее длинных, рыжих волос должны были сделать модную короткую стрижку: если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что короткая дамская стрижка теперь — такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза. Было и смешно, и грустно смотреть, как Эд уверял меня не подстригать волосы, говоря, что они очень красивые. Но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем будет лучше для нас.
Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих — мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить не понятно как оказавшуюся на его голове кепку, которая была ему слишком велика. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутала Берлин со всех сторон, растворилась.
Сейчас удивительно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюбил в себя множество людей. Именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил — мальчики».
О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я оказалась в толпе прохожих, замерших при виде бушующего на вершине купола огня. Громадное пламя вырывалось вверх, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. А это было именно представление: вскоре, после того, как оно началось, на него пожаловали самые «первые люди». Я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Грубер и Гиббельс подошли к Гирингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили, и Грубер резко взмахнул правой рукой. Черная челка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.
…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Гиринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, — которого многие считали неуравновешенным пироманом, — казнили. Отсечение головы.
Но это было позже, осенью. А на следующее утро, в первый день весны, по указанию Грубера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки.
Так начались массовые аресты и были открыты «дикие тюрьмы». Именно это стало началом настоящего террора.
Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился, и закрыл глаза, что-то прошептал. А я, от волнения, никак не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя, за нас. И за мальчика, выбежавшего из булочной. Который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.