***
«…Мне очень страшно. Я ничего не понимаю! Совсем, совсем ничего! Знал бы ты… но как это объяснить? Я вынуждена играть роль, много ролей. Улыбаться, когда улыбаются они, смеяться, когда они шутят. Даже если это «шутки» о том, из какой кожи лучше всего сделать плеть — из кожи гиппопотама, «как у фюрера» или… из человеческой? Поверить не могу, что я пишу это всерьез. Боже. Куда, в какой мир мы попали? Знаешь, мне кажется, я — это уже не я. Я кончилась. Иссякла. Даже кукла выглядит живее меня, Стив. А ведь мы здесь только четыре месяца. Иногда мне кажется, что это никогда не закончится, и тьма проглотит меня. Когда я смеюсь над их шутками, я думаю о том, а что если я — такая же, как они?
Оглядываясь по сторонам, я вижу роскошь и богатство. Уют и негу. Золото затмевает своим блеском все. Даже шприцы для инъекций — из золота. Г. сидит на наркотиках. Я знаю. А Гиб. смотрит на меня так… и они знают, Стив! Они все о нас знают: где мы живем, и что мы едим, и как мы спим.
Иногда, по ночам, я просыпаюсь с мыслью о том, что вот сейчас они зайдут в наш дом, и начнут нас допрашивать, проверяя, насколько хорошо мы знаем друг друга… а я не знаю Эдварда. И мне страшно. Я часто веду себя с ним так глупо. Я могла бы с ним поговорить, ведь он столько раз спрашивал о тебе, и я помню, как ты говорил, что он — первый, кому я могу полностью доверять. Первый, после тебя. Но где ты? Сейчас май, Стив. Самое начало месяца, первые числа. Странно видеть, как красиво в Груневальде, и в лесу, когда за всем этим… Я мало говорю с Эдвардом. Потому что, мне кажется, не знаю о чем. Разве нужно ему знать, как мне страшно? Как вся наша совместная, выдуманная жизнь, смущает меня? Я даже не могу долго находиться с ним наедине, потому что все острее чувствую напряжение между нами, которое с каждым днем становится только больше. Я вижу, и, даже, несмотря на то, что у меня нет в этом опыта, знаю, что́ значат его взгляды. Вижу, как чуть-чуть дрожит его рука, когда, в присутствии Эльзы, мы изображаем супругов, и он нежно гладит меня по щеке. Вижу, как меняется его взгляд, когда он смотрит на меня.
Но я не могу ему ответить. Никому не могу. Я как будто ничего не чувствую. Так стало в тот день, когда тетя Эрин сказала, что папы и мамы больше нет. Мое сердце как будто застыло. Но я не могу жаловаться, Стив. Я живу в роскоши. И я — живу. Грузовики гестапо проезжают мимо нас, мы слишком выделяемся, чтобы сейчас попасть в группу риска. Тем более, мы подходим под описание арийцев. Особенно Эдвард.
Я вижу, как женщины смотрят на него. Так же, как на меня смотрят мужчины. Нас оценивают по цене лошадей, которых при случае можно забить, если мы не научимся искусственным аллюрам. Той самой плетью из кожи гиппопотама. Но мы научимся, Стив. Обещаю. Пусть иногда мне кажется, что это не закончится, но мы должны сделать все, что возможно. Все, что в наших силах, правда? Я постараюсь быть с Эдвардом мягче, он очень заботиться обо мне, и я хочу, чтобы он знал, что…».
***
Когда Харри и Агна Кельнер пришли на вечер, гостей в доме Гиббельса почти не осталось. Парадная музыка, которую исполнял живой оркестр, звучала уже приглушенно, отчего одна из мелодий казалась и вовсе траурной. Вдоль стен большой залы бесшумно скользили официанты в белой, праздничной форме. Улыбаясь всем без исключения одинаковой улыбкой, они замирали на мгновение возле гостя, — если он снимал с серебряного подноса бокал с холодным шампанским, — и так же механически продолжали свой путь после, отчего казалось, будто они могут ходить сквозь белые стены. Не потому ли их форма такая белоснежная?