2.2
Ветер мягкими, незримыми волнами окутывал лицо Харри, когда он подошел к Дану и остановился позади него. Кельнер глубоко вдохнул свежий январский воздух и закрыл глаза, наслаждаясь тем, как раннее солнце прикасается своими лучами к его коже. Время замерло, и только робкие трели утренних птиц напоминали о том, что оно движется. Вот к резкому выкрику сойки присоединился хор каких-то птиц, голосов которых Харри не смог различить.
— Уезжайте.
Голос Дану прозвучал ближе, и Харри показалось, что муж Кайлы повернул голову вправо. Он нехотя открыл глаза, щурясь от ярких солнечных лучей.
— Я пришел сказать вам спасибо, Дану. Вам и Кайле. Если бы не вы…
— Уезжайте скорее! Вы здесь уже три дня!
Дану оглянулся на Кельнера, втаптывая в землю носком старого ботинка сигаретный окурок. Глаза его горели ненавистью, когда он перевел взгляд на блестящую обувь немца.
— …Ребенок не выжил бы.
Лицо Харри вытянулось, и он посмотрел прямо в темно-карие глаза Дану, чуть наклонив голову вниз.
— И Агна тоже. Спасибо вам, вы нас спасли.
— Велика радость, — спасать нацистов!
Мужчина зло смотрел на блондина, буравя взглядом его худое, осунувшееся лицо до тех пор, пока Кельнер сам не отвел глаза в сторону, может быть, пытаясь различить в дали линию горизонта. Потом тощий кивнул, будто признаваясь в чем-то, и к удивлению Дану, хлопнул его по плечу, наклоняясь к нему так близко, что сказанные слова были слышны только им двоим.
— Если мы такие нацисты, то почему мы попали в гестапо?
По лицу Харри расплылась широкая улыбка, чуть подрагивающая в уголках тонких губ, и Дану со страхом подумал, что о Кельнере у него сложилось правильное мнение: псих — он псих и есть.
— Спасибо за помощь, Дану. Я ваш должник.
Немец снова, на этот раз еще сильнее, хлопнул мужа Кайлы по плечу, и пошел обратно, к их дому, в котором он и Агна провели несколько дней, приходя в себя после посещения тайной полиции. Дану Кац обернулся, удивленно разглядывая высокую фигуру Харри. Пиджак, вычищенный Кайлой от крови, висел на его широких плечах, а из висков все еще сочилась кровь, проступая небольшими пятнами через белую повязку на голове. Кац вспомнил то утро, когда торопливо занес его маленькую жену в их бедный дом.
Она была без сознания, и при каждом шаге Дану ее тело подрагивало в его руках, словно фигурка обездвиженной куклы. Сначала ему не было жаль их, — он оставил бы их там же, где они и были, — прямо на зимней улице, в порывах холодного ветра, который становился сильнее с каждой минутой, и осыпал пешеходов крупными хлопьями снега. Но Кайла… Кайла была такой упрямой! И слишком доброй. Если бы не она, он оставил бы их на улице, честное слово! Дану и его жена были евреями, и неприятности им были не нужны. А чего еще можно ждать от этих нацистов? Дану долго препирался с Кайлой, прежде чем подойти к Кельнерам, у которых она работала уже несколько месяцев. И она не выдержала: закутавшись в платок, выбежала на улицу, и косо, под порывами сильного ветра, побежала к чему-то, лежащему на земле.
А потом звала его, — кричала и махала руками. Дану не хотел идти, — им не нужны неприятности, но Кайла! Она все стояла и стояла там, у какого-то черного мешка на земле, и звала мужа по имени, хотя ее голос уносил ветер, и его совсем не было слышно.
Чертыхнувшись, Кац все-таки вышел во двор дома, и быстрым твердым шагом пошел по направлению к Кайле. Она перестала звать его и махать рукой только тогда, когда увидела коренастую фигуру мужа прямо перед собой.