Они, одноклассницы, долго дразнили ее. Как тогда, в галерее. Всегда примерно также: иногда больше, иногда меньше. «Психованная сиротка». Эл казалось, что это слишком длинно для удачного прозвища. То ли дело «Швабра»: коротко, и сразу понятно, о ком речь. Они не пытались с ней дружить, и она долго этому удивлялась – «почему?», «за что?» — такие вопросы она снова и снова задавала себе, гуляя в свободное время по галереям и паркам, разбитым рядом с колледжем. Сначала ей казалось, что с ней не дружат, потому что она из богатой семьи. Потом, — потому что она хорошо учится. Или потому, что все вокруг часто говорили ей, что она очень красивая.
— Ты странная, Эшби. Психованная сиротка, вот ты кто! Никто не хочет с тобой дружить!
Тогда Швабра выхватила у нее из рук новый учебник, пытаясь разорвать его. Но прежде, чем ей это удалось, Элисон схватила с парты ее книгу и ударила одноклассницу по голове.
— Эшби! Вон из класса!
Учительница развернула указку в сторону Эл, словно длинный деревянный перст, и держала ее так до тех пор, пока Элисон, зло сверкнув зелеными глазами, не ушла.
— Дрянная девчонка! — раздалось ей вслед.
Но однажды Эл перестала их слушать. Время шло, а они говорили одно и то же, редко меняя даже интонации, с которыми выкрикивали оскорбления в ее адрес. И все было бы хорошо, ведь чем старше становилась Элис, тем более замкнутой, и вместе с тем независимой, она росла. Но… «психованная сиротка!». На «психованную» ей было плевать, — она и сама знала, что у нее взрывной характер, который, впрочем, служил ей отличной защитой от нападений: хоть сверстников, хоть старших, — неважно. Она не боялась отвечать взрослым на равных, она даже перестала бояться Швабру. Но она боялась одиночества. Может быть, это было странно — быть всегда одной, и бояться этого, и все же…
«Гиринг» уже дважды ударил Эдварда, а она все еще была без сознания. Ну же, Эл! Где твои силы? Почему ты такая слабая? Вынырнув из обморока, она увидела комнату. А чуть ниже, там, дальше — Эдварда. Может быть, он тоже меня любит? Какая ты глупая, Элисон Эшби! Она повернула голову влево, чуть-чуть, но достаточно, чтобы видеть, как шевелятся в шепоте его губы. Что ты говоришь, Эд? Скажи громче, я не слышу. Горячая слеза опять бежит по лицу. Эл, ну же! Сколько можно плакать? Перестань, иначе он подумает, что ты плакса!.. «Так оно и есть, я – плакса…».
Почему ее уносит от Эдварда? Это река? Она тонет? Чьи-то руки опускают ее вниз, и внезапно тело расслабляется. Странно, что нет больше ненастоящего Гиринга или Шульца, — куда они ушли? Она смогла сбежать? Жар электрических ламп. Это хуже воронки с водой?
Она просыпается от прикосновения. Белая рука гладит ее по щеке. Когда взгляд проясняется, она снова видит перед собой Эдварда, и слабая улыбка растягивает ее губы в стороны. Почему-то он весь — белый. Кроме белых волос — белая голова, а теперь и руки. Не плачь, Эдвард, все хорошо. И все было хорошо: они остались целыми, вернулись домой. Да, глупо поссорились, но она не хотела причинять вред ребенку.
Вред? Рука Эл опускается на живот. Перед тем, как заснуть под наркозом, она смотрит на врача. Он старый и сморщенно-белый. Совсем седой. А глаза — удивительные. Добрые и мудрые. Глаза, которые говорят то, что пока не могут произнести губы. Вот и он, седой лунь, горько качает головой, когда медсестра спрашивает его про их малыша. Медленный поклон над Эл, и перед тем, как она закроет глаза, Элис еще успевает заметить, как светло-голубой глаз доктора подергивается слезой. Как морская волна. Интересно, знает ли он, что седой лунь — это хищная птица? Эл знает. Знает, что малыш не выжил.
Неужели он плачет из-за меня?
— Какая ты глупая, Элисон Эшби! Тебя никто не любит, это ты во всем виновата!
Элисон согласна. Она кивает головой и закрывает глаза.
2.4
— Харри?
Агна остановилась на нижней ступени лестницы, удивленно глядя на мужа.
— Что ты делаешь?
Плечи Кельнера чуть вздрогнули при звуке ее голоса. Обернувшись, он с улыбкой ответил:
— Я думал, что успею до того, как ты спустишься вниз.
Внимательно осмотрев новую входную дверь, которая теперь украшала их дом в Груневальд, и проверив замки, он поднялся с колен, поправил рукава рубашки, подвернутые до локтей, и подошел к Агне.
— Не совсем такая, как в твоей лондонской квартире, но тоже с витражными стеклами. И замки. Новые, мне сказали, очень надежные.
Девушка улыбнулась, разглядывая красивое лицо Харри.
— Выглядит так, словно узор рисовали эльфы. Сначала пианино, сделанное на заказ, теперь витраж… герр Кельнер, вы странно себя ведете. Что происходит?
— Я… — Харри посмотрел вниз, избегая взгляда Агны. — Я хотел сказать тебе… — отстранившись, он положил руки на плечи ее плечи, снова и снова нервно проводя большим пальцем по бархатному рукаву ее платья.
— Что? Что случилось?
«Я переспал с Ханной», — фраза мелькнула перед мысленным взором Милна, и убежала, обжигая его стыдом. Натянуто улыбнувшись, Кельнер проговорил вслух:
— Ночью ты опять говорила во сне.
Агна опустила голову вниз.
— Что я сказала?
Теперь она отклонилась назад, сжимая губы в жесткую линию.
— Агна, это не твоя вина.
— Харри, что я сказала?
Голос Милна прозвучал нехотя, совсем тихо:
— «Это я его убила».
Помолчав, он горячо сказал:
Ты ни в чем не виновата, слышишь? Ни в чем! Это просто случай!
— Случайностей не бывает, Харри. Я боялась его появления, и потому он умер. Это я виновата, прости меня!
— Нет! — Кельнер упрямо затряс головой. — Мы говорили об этом столько раз! Это не твоя вина! Не твоя!
Обняв ее, он нервно выдохнул, крепче сжимая Агну в объятьях. Так, словно хотел собрать ее в одно целое, и цельность эта зависела лишь от силы его рук. Кайла, выглянув из кухни, смущенно посмотрела на них, и, встретившись взглядом с Кельнером, кивнула, давая понять, что завтрак готов. Ему пришлось отпустить Агну, но во взгляде, которым он посмотрел на нее, идущую на шаг впереди, смешались горечь, стыд и что-то вроде пары капель облегчения.
Завтрак прошел в молчании, под звон столовых приборов фирмы «Золинген». Тяжелые, с позолотой, они вызывали улыбку и восхищение, их было приятно держать в руках, а красота, с которой они были сделаны, будила смутную надежду на то, что люди, способные ее создать, не способны на нацизм.
Положив белую салфетку на край стола, Агна отодвинула стул.
— Я хочу поговорить с тобой вечером.
Она поцеловала Харри, и направилась к двери, но, не дойдя до нее нескольких шагов, остановилась, поворачиваясь к нему.
— Напомни, что ты сказал про меня в доме мод фрау Гиббельс?
— Что ты в больнице, — последовал быстрый ответ.
— И больше ничего?
— Ничего, я не говорил, что… — Кельнер замолчал, не зная, как закончить фразу.
Но этого и не потребовалось, потому что Агна коротко кивнула, сказала «спасибо», и вышла из дома. А Кельнер снова остался в столовой, как в тот самый день, когда после мелкой ссоры, за которую он себя до сих пор не мог простить, она точно так же, как сейчас, села в машину и поехала на работу. Только платье на ней было другое. И ребенок был жив. И Эдвард еще не предал ее.