15 апреля 1885 года Дмитрий Константинович ответил Колокольцову:
«Я ничего не имею против того, чтобы приготовление опытных снарядов и валовое производство не составляли секрета для Обуховского завода, как это и было до сих пор. При этом считаю необходимым выяснить, какие меры полагали бы Вы принять для предупреждения могущих возникнуть пререканий о принадлежности выработанного способа тому или другому из лиц, занимающихся на заводе одновременно со мною тем же предметом. Это тем более необходимо, что уже теперь позаимствованы от меня Обуховским заводом некоторые существенные приемы при изготовлении снарядов».
На заводе Чернов не имел постоянной должности и определенного жалованья, а лишь был приглашен на временную работу по разработке способа производства бронепробивающих снарядов. Подчеркивая это обстоятельство, Чернов писал дальше:
«При выработке способа по условию, а не на постоянном содержании от завода, отношения мои к заводу изменяются, и я прошу войти со мною в соглашение относительно права пользования заводом заимствуемых от меня приемов. Так в настоящее время нагревание снаряда перед закалкой в горшке с углем и последовательное употребление при самой закалке комбинации ванн: холодной и горячей, введено впервые мною на заводе, и я предъявляю на них право собственности, о чем словесно уже заявлено вашему помощнику и некоторым техникам завода, вслед за применением этих приемов заводом к приготовлению шестидюймовых снарядов».
Колокольцев уклонился от выполнения законного требования Чернова и после того, как Чернов выполнил свою задачу, пошел на новый разрыв с ним.
На этот раз Дмитрий Константинович покинул Обуховский завод навсегда…
Счастливою способностью беспрерывно систематизировать наблюдаемые вокруг себя явления обладает каждый человек, хотя и в разной степени: без такой систематизации падающих на мозг раздражений мышление представляло бы хаос, в котором нельзя разобраться.
Склонность к широким и глубоким обобщениям свойственна в высшей степени людям гениальным. И Дмитрий Константинович, выполнив поставленную перед ним Обуховским заводом задачу, мог теперь, как двадцать лет назад, сделать гениальное обобщение. Лекция, прочитанная им в институте инженеров путей сообщения 28 января 1886 года, так и называлась «О влиянии механической и термической обработки на свойства стали».
Речь шла о такой обработке, которая вызывает в данном куске металла перемещение частиц. На протяжении двухчасового доклада лектор рассмотрел и иллюстрировал три приема обработки стали, связанные с перемещением частиц: механическую обработку, совмещаемую с тепловой, механическую обработку без участия тепла и тепловую обработку без помощи механической.
— Я еще раз настойчиво повторяю, — подчеркнул Чернов, — что больше всего наше искусство должно быть направлено на урегулирование обработки. Далеко не всегда или, по крайней мере, в гораздо меньшей степени нам нужно было ставить какие-нибудь условия для химического состава литой стали или литого железа, которые нам приходится потреблять. Гораздо строже нужно относиться к способам обработки, которым она подвергается на заводе.
ВЕЛИКАЯ ЧЕСТЬ РОССИИ
1. ВОЗМОЖНОСТЬ НЕВОЗМОЖНОГО
Летом 1889 года в Париже открылась Всемирная выставка в память столетия французской революции, самая большая из всех предыдущих, самая торжественная и нарядная. Для этой выставки инженер Эйфель построил знаменитую железную башню, получившую его имя.
Воздвигнутая на Марсовом поле Эйфелева башня была одним из самых замечательных сооружений XIX века. По высоте она превышала самые высокие здания мира. Удивлявшее весь мир сооружение не принесло славы ее строителю.
— Знают башню все, но никто не знает Эйфеля, — говорил французский инженер.
Между тем Эйфель преодолел огромные трудности не только при самой постройке, но и при обсуждении проекта, имевшего немало критиков и противников — башню называли скелетом и уродом.
Эдмон Гонкур писал в своем дневнике: «Для взора человека, воспитанного на старой культуре, нет ничего безобразнее, чем первая площадка Эйфелевой башни с рядом двойных кабинок. Железное сооружение терпимо только в своих ажурных частях, похожих на решетку из веревок!»
В ресторане, расположенном на нижнем этаже башни, часто обедал Мопассан и, когда встречал здесь знакомых, объяснял им:
— Это единственное место в Париже, где я не вижу ее!
Со временем противников башни становилось все меньше и меньше: к ней привыкли и ее полюбили как символ своего города. Теперь уже трудно представить себе Париж без Эйфелевой башни, гордо возвышающейся над городом. С ее трехсотметровой высоты виден весь Париж, все его живописные окрестности, многие исторические здания и памятники, воскрешающие в памяти события Великой французской буржуазной революции 1789 года.
Для гостей, приехавших на Всемирную выставку 1889 года из всех стран Старого и Нового Света, Эйфелева башня была главным чудом выставки. Около нее располагались киоски и палатки с газетами и сувенирами, никогда не редела толпа, движущаяся вокруг башни. В определенные часы стреляла пушка, установленная возле башни, отмечая памятные миру даты Великой французской революции, начавшейся ровно сто лет назад.
Как и в прошлый раз, работа выставки проходила в атмосфере веселого праздника. Вечерами сиреневое небо отражало иллюминационные огни и фейерверки. В русском ресторане по-прежнему обслуживали русские красавицы в кокошниках и сарафанах. Однако на этот раз русский отдел выглядел весьма солидно. Русская наука была представлена обширной почвенной коллекцией основоположника почвоведения Василия Васильевича Докучаева, присланной им по приглашению Международного комитета выставки. Впервые в истории русского почвоведения успехи и достижения этой науки демонстрировал миру его основоположник.
Комиссаром русского отдела на выставке был Евгений Николаевич Андреев, покровитель Чернова в Технологическом институте, друг по Русскому техническому обществу, профессор Лесного института по сельскохозяйственной технологии и член совета министерства финансов.
Размещал на выставке экспонаты и наблюдал за ними ученик Докучаева, хранитель минералогического музея Петербургского университета Владимир Иванович Вернадский. Он находился в заграничной командировке для подготовки к профессорскому званию.
Дмитрий Константинович встретил Вернадского в лаборатории инженера по профессии и химика по призванию Луи Ле-Шателье. В лаборатории Ле-Шателье при изучении минералов применялись для измерения высоких температур пирометры. Один из них сконструировал сам Ле-Шателье, и Дмитрий Константинович по старой памяти навещал его всякий раз, когда бывал в Париже. Лаборатория Ле-Шателье привлекала не совершенством приборов, не полнотой оборудования, а живостью творческой мысли, атмосферой научных исканий.
— Как всегда у французов, здесь все по-домашнему! — заметил Вернадский, выходя вместе с Черновым от Ле-Шателье. — Они презирают декоративность и внешний блеск как в жизни, так и в науке.
Дмитрий Константинович считал Ле-Шателье одним из самых замечательных ученых Франции и при случае поинтересовался его мнением о молодом русском ученом.
— Господин Вернадский переполнен идеями, и некоторые из них носят черты гениальности, — ответил Ле-Шателье. — У меня он работает над темой полиморфизма, у Фуке синтезирует силлеманит.
Полиморфизм — способность некоторых химических соединений появляться в разных кристаллических формах. Вопрос этот тогда интересовал очень многих, в том числе и Чернова. Ранее считалось, что каждому химическому соединению в твердом состоянии соответствует одна определенная внешняя форма, а затем выяснилось, что некоторые могут появляться в двух различных формах. Потом оказалось, что иные тела бывают в трех кристаллических формах, в четырех, и в пяти, и в шести, причем таких соединений не одно, не два, а десятки и сотни. Вернадский начал свои работы с твердым убеждением, что полиморфизм есть общее свойство материи, и искал доказательств положения, в котором сам не сомневался.