- Я вообще вне этого, - потерянно, как будто вобрав в себя дорожку кокаина, говорит девушка - вне ваших правых и левых. Вне политики. Я просто помогаю людям. А ты никак не наиграешься ещё, Йенчик?
Юркий паренёк улыбается, долго ищет подходящую шутку, а потом серьёзно говорит:
- А я бы ещё поиграл....
Я угадываю то, что воскликнет Смирнов:
- Скажешь тоже!
Их троих объединяет то, что они все когда-то в прошлом кого-то знали, что-то делали, кем-то были. Каждый мог похвастаться знакомством с именем, которое нет-нет да осуждающе упомянут в передаче "Честный детектив". Мне не так повезло с биографией, разве что мучительно, до тошноты хочется рассказать им о Сырке.
- Сегодня играть будут? - это я наконец подаю голос.
Йена тут же пускается в длинное перечисление всех тех котировочек, которыми известна банда, настраивающая аппаратуру на сцене. Но я давно уже понял, что все они мечтают ровно об одном - стать дворовыми фюрерами.
Я решаюсь пошутить:
- По-моему у них очень хорошие стихи для дам.
- Это почему? - настороженно спрашивает Родионова.
- Они отбивают аппетит.
Но Йена спешит разъяснить мне положение дел:
- А ты не слышал про мистерию священной белой крови? Скажи спасибо, а... нет, блин, спасибо это же хрюсовское словечко. Поблагодари, что меня здесь знают, и нас пустили сюда раньше остальных.
- Ради чего?
- Чтобы...
- Да говноедство ведь это всё, - и мои слова явно не нравятся друзьям, - одно стихотворение Есенина весит больше, чем все их песни.
Они реагируют бурно, почти оскорбляют, что подтверждает то, что я близко с ними сошёлся. Первым лукаво начинает Смирнов:
- Серёжка Есенин, конечно, ничего, но Отто Скорцени интересней!
- Есенин писал о какой-то ерунде, - это уже Йена, - о берёзках, полях, куполах. Шансон и матерщина. А здесь шторм чистого севера.
Солист как раз начал рычать в микрофон, точно хотел его напугать и съесть, и мне не оставалось ничего другого, как пожать плечами под мантры любимого Родионовой индуизма:
- Есенька под бабами стелился, и алкаш был подзаборный, а эти люди хотя бы не пьют.
Я миролюбиво соглашаюсь. Рассказывать им или нет? Поймёт, наверное, один лишь Смирнов, но он так прочно засел в этом болоте, что его не вытянул бы оттуда за волосы сам Мюнхгаузен. И всё-таки я пытаюсь повернуть разговор в другую сторону:
- Недавно познакомился с одним человеком. Он мне тоже рассказывал про Есенина. О его скифстве... это было такое направление в русской революционной мысли, которое утверждало, что революция должна оживить Россию, та поднимется и завьюжит, закружит весь мир. Есенин называл русских последними арийцами, которые хоть и чешут, нимало не стесняясь, свои седалищные щеки, но не живут так трупно, как европейцы...
Меня расстреливают градом вопросов:
- Это ты Октябрьский револт имеешь в виду? Как европейцы? Получается, русские не европейцы по-твоему? Да ведь Блок писал, что скифы - это узкоглазые, значит, по-твоему, мы Азия?
И даже Смирнов не поддерживает меня:
- Это ты братишка дал маху, известное дело, что революцию делала одна лишь нерусь. Ты что, хочешь лечь под семитского барина?
Я вообще не хочу ложиться ни под какого барина, но Смирнов всегда превращался в берсерка, если в ком-то чувствовал левый душок. Со старыми знакомыми всегда хорошо и знаешь чего ожидать. Через возникшую отстранённость я протягиваю руку дружбы:
- Ладно, я просто хотел поговорить о чём-то кроме правого движения.
Смирнов лучезарно смеётся:
- Всё, что не правое - это левое!
Музыканты почти закончили настройку аппаратуры. Они ходили с настолько важным видом и настолько не соответствовали тому идеалу, который воспевали в своих песнях, что сразу вспомнилась шутка Сырка: "Онанизм не способен сделать тебя мужчиной так же, как зарезанный таджик сверхчеловеком". Я хочу её озвучить, но меня снова вряд ли бы поняли, поэтому остаётся улыбаться в усы, которые я начал отращивать. Йена, всегда всё замечающий первым, спрашивает:
- Чего скалишься?
- Судя по остбалтским ликам этих эйнхериев из хрущёвок, они сейчас будут петь про викингов.