- Какая же у нас с тобой дружба? Тем более любовь? С Алёнкой что ли? Ну уж нет, не согласен! Это классическая триангулярная конструкция - ты, ваш покорный слуга и Алёна. Нехитрый треугольник, где катеты и гипотенузы - это наши эпизодичные знакомые. Глупость одна, ссор.
- Хватит уже чушь нести, - невольно вторю я собеседнику.
- Вот это толково! Перестатизм должен победить.
- Всё равно безвременье уходит. Наступает что-то новое. Я пока не могу понять что, но идёт оттепель. Встаёт из могилы русский труп. Бегут живые соки весны.
Сырок неотрывно смотрит в костёр:
- Ты всегда был слишком сентиментальным. Поверь, ничего никогда в лучшую сторону не изменится. Спектакль обладает чудовищной силой и его не победить. Да даже никакого и сопротивления нет, лишь бесконечный трёп. И это не просто мысли очередного неудачника, а то, к чему на закате жизни пришёл сам Хайдеггер. В последнем интервью он сказал, что мир может спасти только Бог, а наша задача состоит лишь в том, чтобы приблизить его пришествие.
- И всё равно я считаю, что прав.
Он неровно улыбается:
- Наконец-то ты научился быть самостоятельным. И вообще отстань со своим говном, надоел. Обмазывайся сам революцией, соками весны, какой-то борьбой. Наплевать на это! Пусть горит синим пламенем! Что несёшь вообще? Совсем очумел.
- Нет, я - прав, - говорю я с уверенностью, - и мои заскоки тут совершенно ни при чём. Я понял кое-что очень важное. Вот это, - я запустил пальцы в траву, - просто почва. Но если добавить туда крови, - и я достал нож, - то почва становится родной землёй.
Резать себя куда труднее, чем другого человека. Я сжал кровоточащую ладонь в кулак и выдавил оттуда несколько тёмных капель. В отблесках костра они упали на бугор, и я торжественно сказал:
- Человек связан с землёй, если там лежит его предок.
Сырок глухо тянет, пристально разглядывая окроплённый кровью хлеб:
- И что, вприсядку теперь пуститься от счастья? Обо всём этом ещё немецкие романтики начала девятнадцатого века писали...
Скепсис был подобен сифилису, и мой нос сморщился от грубости товарища. Я отвинтил горло захваченной собой фляжки и омыл кровоточащую рану. На землю брызнул светло-малиновый водопад, и я засмотрелся, как ночная вода запутывала рыжие вихри костра. Рана начала затягиваться и вскоре на ладони не осталось даже шрама, чему я ничуть не удивился. Но зато вскоре поток иссяк, и фляжка в руке странно опустела. Я как следует потряс её, но оттуда вылетели лишь редкие капли, похожие на слёзы.
Живая кода закончилась.
Неожиданно совсем рядом появляется Алёна, а я и не знал, что мы захватили её с собой. Она сидит на том самом бугорке и в её графитовых руках гитара. Она берёт первый аккорд, и луна прыгает мне в ладони. Второй, и я почти слепну от костра. Третий, и я полностью очищаюсь.
Ласточки, цветочки, птички, тополя,
Над моею крышкой - черная земля,
Над моею вербой - звезд круговорот,
Надо мною в небе - яростный восход!
Песня, перепрыгивая через костёр, катится с холма. Она путается в кустарнике, и на розовых цветах шиповника расцветает лёгкий поцелуй. Слова оставляют своё отражение в воде, и она рябит от удовольствия. Сырок тоже слушает песню. Слушает и мрачная татуировка на его груди. На наших телах блестит влага. Пространство становится ближе. Звёзды, запахи, ветер, и всё то, из чего сотворены русские, входит в меня, и я понимаю, что из груди рвётся крик, крепкий, как смерть.
Я смотрю вдаль. Туда, куда путешествует солнце. Там, где живёт моя душа. Я пою. И мне начинает подпевать сама земля.
Из кургана, прямо из того самого бугорка, поднимаются серебряные фигуры. Они седлают коней, позвякивающих медной сбруей, и с гиканьем несутся вниз. Лавина расширяется, и вижу в ней блеск акинаков. Конницу возглавляет безголовая девушка в сверкающих доспехах. У луки седла приторочена отрезанная голова со знакомыми малахитовыми очами. Она улыбается мне и ловко подхватывает мою опустевшую фляжку. Из неё снова бьёт ключом живительная влага, и всадница делает из посуды глубокий глоток. В эту ночь скифы то ли кровью, то ли вином поминают свою прародительницу, змееногую богиню земли. Всадники будут опьянены скачкой и ветром до самого рассвета. А пока кавалькада на степных кобылицах срывается с крутого обрыва и скачет к озеру, где, разбрызгивая жидкий металл, растворяется в ночи.
И будет эта дикая скифская охота длиться вечно, каждую ночь, покуда в небе сверкает маяк луны. Вечно, пока не залезет на этот курган человек, по своей близорукости принявший его за холм. Срежет он могильник под самый корешок ножом экскаватора, и сделают вид, что не заметил, как торчат из суглинка серые кости. Построит человек элитные дачные посёлки с газом и водопроводом. И по вечерам счастливые люди будут смотреть, как показывает телевизор научно-популярный фильм о сгинувших куда-то наших предках-скифах.