Поминки тянулись долго. Инга подсчитала: это были десятые поминки в её жизни. Но ни на одних не было этой висящей над столом неловкости. Везде — горе, потеря, боль, но не тишина. На похоронах Олега молчали, потому что всем хотелось задать самый главный вопрос: что произошло и почему он это сделал? Но люди боялись тревожить маму и сестру, боялись нарушить приличия и молчали. Напряжение скопилось в воздухе, как дым в накуренной комнате.
Зато в туалетах и на крыльце, куда выходили покурить, было оживлённо — все обсуждали подробности смерти Олега: цвет лица висельников, трупные пятна. Инга не знала, куда деваться от этого хищного говора:
— И сколько провисел? Воняло сильно?
— Чё, правда, весь синий? Жесть!
— И не только моча, ещё бывает непроизвольное семяизвержение.
— Прямо перед смертью кончает, что ли?
— Ага, из земли, в том месте, куда падало семя, вырастали цветы мандрагоры — мощнейшее магическое средство.
— Порнографический Гарри Поттер какой-то!
От отвращения Инга жмурилась, и ей казалось, что она стоит среди персонажей «Несения Креста» Босха: уродливые ощерившиеся лица смакуют сальные мерзости, грязные лохмотья, чёрные рты с редкими зубами. Но когда она открывала глаза, вокруг снова были стильные утонченные мужчины и высокие, модно одетые женщины с красивыми ухоженными лицами. Её затошнило.
Звездой вечера стала баб-Люся. Она то присаживалась по правую руку Эммы Эдуардовны, то подкармливала близкую к обмороку Лизу, она же снабжала весь этот зудящий улей информацией. Сказанное баб-Люсей на крыльце передавалось из уст в уста, переделывалось и видоизменялось, искажалось и перевиралось. Инга бы совсем не удивилась, если бы к концу поминок услышала от какой-нибудь особо чувствительной барышни, что Олег был неизлечимо больным наркоманом-зоофилом и, не вынеся тяжести существования, застрелился.
Грише поведение матери не нравилось. Инге показалось, что он немного смущается, стыдится её. Когда она в очередной раз возвращалась после перекура к столу, то услышала, как сын распекает баб-Люсю:
— Мать, уймись!
— А что, Гришенька, людям же интересно, — оправдывалась она, — люди же знать хотят…
— Что они знать хотят? Ты совсем сбрендила, что ли? Головой своей думай! — шипел Гриша.
Инга появилась из-за поворота, и они оба замолчали. Она попыталась найти ту женщину с кладбища. Но её нигде не было. Костик, устроившийся в самом дальнем конце стола, хмуро пил компот. Рядом с ним сидели Оксана с мужем. Инга подсела на свободный стул.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — кивнула Оксана. — Хорошо, что ты подошла.
Инга никогда не любила Оксану. Вернее, она не любила Олега, женатого на Оксане. Те десять лет были самыми скучными в его жизни. Сначала ходил как тюфяком ударенный от любви, потом — под гнётом Оксаниных ЦУ. Вне работы тогда они почти не виделись: Оксана обрубала все дружеские связи. Однажды сорвала его из командировки: приезжай, у меня температура. Штейн улетел на два дня раньше, не закончил съёмку, Инга с главным редактором потом придумывала, как залатать дыры, а у Оксаны была просто легкая простуда. Да и если бы даже температура: она взрослая женщина, не трёхлетний ребёнок. Тогда от злости кипела вся редакция.
— Познакомься, Виталик, мой муж, — представила Оксана.
— Очень приятно. — Инга пожала ему руку.
Оксана мало изменилась. Прибавилась только пара морщин в уголках глаз. Всё остальное было на месте — фигура, очки, скрипучий, с ржавчиной, голос. Инга вдруг ей обрадовалась.
Муж смотрит на Оксану мягко, послушно. Наконец-то она нашла мужчину, которым легко верховодить.
— Эммочка-то полюбила меня, — усмехнулась она, немного опустив голову. — Конечно, я теперь ни на что не претендую, чего уж меня не любить. И женщиной оказалась приличной, и собеседником умным, с тех пор как на сына её не зарюсь.