— Что-нибудь случилось?
— Случилось. Твой сын, оказывается, не инженер, а так, ни то ни се. Дальше своего носа он ничего не видит.
— А если спокойнее, — сказал отец. — Если понятнее?
— Спокойнее? А ты смог бы спокойнее, если бы какой-нибудь мальчишка начал тебя поучать, как рубать в забое уголь?
Андрей Петрович Симкин пожал плечами:
— Если тот мальчишка рубал бы в забое уголь лучше, чем я, можно и у него поучиться. Беда невелика, сынок.
Симкин вскинул глаза на отца, хотел сказать что-то резкое, но промолчал. Отца своего он по-настоящему любил, хотя почти никогда не проявлял по отношению к нему той сыновней нежности, которую обычно проявляют дети к родителям. Да отец вряд ли и нуждался в ней, потому что сам по натуре был человеком весьма сдержанным в своих чувствах. Между ними давно уже установились ровные, взаимно уважительные, похожие на добрые, товарищеские отношения.
— А если бы тот мальчишка, — продолжал Андрей Андреевич, — при всех, на каком-нибудь совещании, взял да и выпалил: шахтер Андрей Петрович Симкин — человек недалекий, ограниченный, чуть ли не консерватор, ты и эту пилюлю проглотил бы молча?
— Давай-ка без загадок, Андрей, — сказал отец. — Что обижен ты кем-то — вижу, а кем и за что — не ведаю. Ну?
Симкин, ничего не преувеличивая и ничего не сгущая, рассказал отцу обо всем, что произошло. Хотел говорить спокойно, даже с оттенком иронии, но часто с этого тона срывался, и отец видел, как остро он переживает случившееся, как больно его задели обвинения Павла Селянина. В то же время старший Симкин не мог про себя не отметить и такой детали: говоря о Селянине, сын не чернит его, не поливает грязью, а прямо признает, несмотря ни на что, — Селянин человек честный, инженер грамотный и шахту любит. Последнее обстоятельство в глазах Андрея Петровича играло особую роль. Что же касается стремления Селянина сделать из рабочих каких-то особых людей — тут надо подумать. Во-первых, каких особых? Сделать из них своих первых помощников?..
— Профессоров! — угрюмо сказал Андрей Андреевич.
— Не горячись, сынок. Думаешь, если я в отставке, то ничего уж и не знаю? Вон, гляди, во всех газетах это есть — научно-техническая революция. Читаю. Думаю, размышляю. О-ох, и завернули дело! Тут одним по́том битву не выиграешь! Головы нужны!
— И ты туда же! — воскликнул Андрей Андреевич. — И ты за профессоров?
— Я? Я — что! Я только говорю, что эта самая научно-техническая революция не одного человека переделает. Душу его заново перекроит. Без этого не обойдется, сынок. По моему разумению, человек не только на работу свою по-другому глядеть начинает, но и на жизнь свою. В общем, так сказать, масштабе. Или нет?
— Ты тоже по-другому начинаешь на жизнь глядеть? — усмехнулся Андрей Андреевич. — Что-то я этого не замечал.
— А это не сразу и заметишь, сынок. Тут не одни глаза нужны. Может, я, правда, на старости лет дитем становлюсь, а дети, сам понимаешь, человеки особо чуткие ко всему, только ж разум мой тоже еще работает, и, значит, я и так и сяк принимаю жизнь. А она, жизнь наша, вон как шурует! Куда ни глянь! Что ни день — то новое. О технике уже не говорю — тут и уму все не постичь. Да вот что удивляет, сынок: техника эта, которая в руках ваших, она-то все вокруг и меняет. Особливо самого человека. Лучше он становится, умнее и, если хочешь, душевнее, чище. Или нет?
Старик с присущей ему лукавинкой взглянул на сына, вздохнул:
— Да чего это я о том о сем… Мы ж с тобой о Селянине и о тебе. Радуюсь я за Павла — в отца характером пошел. Тот тоже так: уж коли начнет с кем драться, так до конца. Никогда от своего не отступится… Может, с таких вот, как отец Павла, и зачиналось оно тогда, все новое, а теперь размах взяло? Или нет?
— За Селянина радуешься, а за сына печалишься? — с обидой спросил Андрей Андреевич. — Поддержа-ал, спасибо.
— А ты не серчай, сынок. Я ж не со зла…
Андрей Андреевич знал: конечно, «не со зла», а все же не мог не почувствовать горечи — вот, оказывается, и отец на стороне Павла. Правда, не исключено, что дело тут в солидарности другого рода: старые шахтеры очень уж свято чтут дружбу своих сверстников, и отец, именно исходя из этого чувства, говорит с такой теплотой о сыне умершего Селянина. Но почему же у него не находится таких теплых слов для собственного сына? Или он действительно разделяет точку зрения Павла?
Отец сказал: «Радуюсь я за Павла — в отца характером пошел. Тот тоже так: уж коли начнет с кем драться, так до конца. Никогда от своего не отступится…» Хорошо. А не думает ли Андрей Петрович Симкин, что его собственный сын тоже умеет драться и тоже от своего никогда не отступится? Он что — плохо знает собственного сына?