Вспоминая свой разговор с Павлом Селяниным, Андрей Андреевич то мысленно отметал его доводы о роли рабочего человека в научно-технической революции, то начинал сомневаться в своих собственных доводах, и тогда, казалось ему, он терял почву под ногами и почва эта колебалась, а вместе с ней колебался и он сам, не зная, за что ухватиться и как вновь обрести уверенность в самом себе.
Нет, конечно, Симкин никогда не был против того, чтобы рабочий — будь то шахтер, токарь или сталевар — обладал максимумом технических знаний, в совершенстве владел бы той техникой, которую ему вручали ученые и конструкторы; он ни в коем случае не был и против того, чтобы расширялся кругозор шахтеров и оттачивался их интеллект. В конце концов, Симкин слегка даже презирал тех рабочих, чей уровень не поднимался выше среднего и чьи привычки оставались теми же, какие были у рабочих двадцатых и тридцатых годов. Тем можно было простить все, думал Андрей Андреевич, они на ноги ставили Советскую власть, поили ее и кормили. Но эти… Этим он не прощал. Не прощал ни грубого, с примесью блатного жаргона, языка, ни нечесаных косм, ни грязных рубашек и засаленных пиджаков.
И все же Андрей Андреевич понимал: его и Павла Селянина взгляды имеют различия более существенные, имеют, пожалуй, другие корни. Технический прогресс начался не сегодня, и рабочий человек не вдруг овладел какой-то суммой знаний — это аксиома. И Селянин тут никакой Америки не открывает. Но одно ли то же — обычный технический прогресс и вот эта лавина научно-технической революции?
Андрей Андреевич как-то спросил у Павла:
— Слушай, Селянин, помнишь, ты у Кострова что-то цитировал по поводу НТР и духовного развития человеческой личности? Откуда это?
Задавая свой вопрос, Симкин явно испытывал что-то похожее на чувство стыдливости или смущения. И тон его был вроде как бы полушутливый: хочу, мол, хоть приблизительно причаститься к разной там чепухе, которую ты взял на вооружение. Однако Селянин видел, что Андрею Андреевичу не до шуток.
На другой день Павел принес ему журнал, и Симкин, не скрывая удивления, воскликнул:
— Литературный журнал? Только и всего?
— Только и всего, — улыбнулся Павел, заметив на лице Симкина полное разочарование. Но тут же погасил улыбку и уже серьезно сказал: — На одной из конференций, Андрей Андреевич, где присутствовали в основном наши инженеры, я услышал от писателя такие слова: «Нам есть чему поучиться друг у друга: мы ведь люди одной профессии — инженеры человеческих душ…» Кто-то тогда подал реплику: «Мы? Вы не ошиблись адресом, товарищ писатель?» Тот, не задумываясь, ответил: «Нет, не ошибся. Уголь, который вы добываете, в конце концов, излучает не только тепло обычное, но и тепло человеческой души ваших рабочих… Или я ошибаюсь?» Надеюсь, вы согласны с такой точкой зрения?
Симкин в ответ лишь пожал плечами, небрежно сунул журнал в карман и ушел. А дома, запершись у себя в комнате, чтобы никто не мешал, начал читать статью, на которую ему указал Павел. Читал с недоверием — что нового может сказать писатель или литературный критик, если он сам, инженер Симкин, долгие годы проработавший рука об руку со своими рабочими, не в силах до конца разобраться в вопросах человеческих взаимоотношений? Чему инженер Симкин может у него поучиться?
И вдруг его взгляд остановился на двух абзацах, словно бы приоткрывших завесу трудных сомнений, в последнее время не дававших ему покоя. Он читал:
«Когда человек поставлен в условия, всемерно способствующие бурному, энергичному раскрытию душевных и интеллектуальных сил, способностей всех и каждого, инициативы, хозяйственной сметки, идейной убежденности, он получает такое удовлетворение от своей деятельности, такую полноту ощущений, что необходимость создавать, искусственно поддерживать иллюзию какой-то личностной исключительности не только отпадает сама собой, но и становится смешной, стыдной, признаком умственной и нравственной неполноценности. К созданию именно таких условий направлены ныне решающие усилия общества.
И наоборот, когда все потенциальное богатство и бесконечное разнообразие человеческих взаимоотношений и общественных связей сводится так или иначе к пресловутому «давай-давай», в основе которого неуважение и недоверие к тому, кто должен давать, тогда мнимая эта исключительность, как это ни странно, становится, как и возможность экономического принуждения, одной из опор такого порядка, дополнительным средством давления; если все на равных, кого и погонять?»