Подошел Евгеньев, осторожно обнял ее за плечи, сказал:
— Танюша!..
В сдавленном, глухом голосе Георгия Дмитриевича она почувствовала не только участие, но и такую же боль, какую испытывала сама. И тепло. На миг ей даже почудилось, что это позвал ее Алексей Данилович. Она подняла на Евгеньева глаза, долго, не узнавая, смотрела на него и, наконец, сказала:
— Да, да… Я все понимаю… Надо прощаться… Я вот только еще одну минуту… Еще только одну минуту… Можно, Георгий Дмитриевич?
Клаша и Ива Каширова помогали матери Павла — Анне Федоровне, а за поминальным столом рядом с Селяниным сидел с одной стороны Кирилл Каширов, с другой — Андрей Андреевич Симкин. Павел выпил уже три или четыре большие рюмки водки и захмелел, но не настолько, чтобы утратить ощущение давившей его печали. Чувство это временами лишь слегка от него отдалялось, но через несколько мгновений вновь возвращалось с новой, еще более острой силой, и тогда Павел незаметно для других сдавливал ладонями виски и отрешенно глядел на сидевших за столом людей, удивляясь, как они могут думать и говорить о чем-то постороннем, не связанном со смертью Алексея Даниловича.
Правда, ему, наверное, лишь казалось, будто говорят за столом совсем о постороннем. Как часто в таких случаях бывает, люди узкого круга, собравшись вместе, избирают тему для разговора никому не чуждую, каждому близкую, а здесь и собрались именно те, кто долгие годы почти повседневно соприкасался и друг с другом, и с Алексеем Даниловичем. Все так или иначе было связано с ним. Даже если его имя и не всегда упоминалось, Алексей Данилович незримо присутствовал рядом. Тем не менее Павла все это тяготило. Больше всего ему сейчас хотелось остаться одному…
Тяготило его и близкое соседство с Кириллом. Кирилл угрюмо молчал, сидел какой-то потерянный, ни на кого не смотрел, наглухо в себе замкнувшись. Изредка украдкой на него поглядывая, Павел невольно думал: что привело Каширова в этот дом? Каким чувством руководствовался он, идя сюда? Побоялся, что о нем плохо подумают, осудят, назовут равнодушным? Или его привело сюда то же, что и других: разделить большое общее горе и помянуть добрым словом хорошего человека?
Но, насколько Павел знал, Кирилл никогда не любил Алексея Даниловича. Если на то пошло, они были антиподами и не скрывали своих антипатий по отношению друг к другу… Лучше бы, думал Павел, Кириллу Каширову в этот дом не приходить. Это было бы честнее.
И вдруг Кирилл, тронув Павла за локоть и показав на его рюмку с водкой, сказал:
— Давай, Павел. Только вдвоем… Пускай земля ему будет пухом…
Павел кивнул:
— Давай. Пускай земля ему будет пухом.
Однако Кирилл выпил не сразу. Долго опять молчал, и Павел видел, как тугие желваки ходят у него на скулах. Ему, наверное, трудно было говорить, он не хотел показывать Павлу своего крайнего волнения, и Павел, поняв его и неожиданно проникнувшись к нему сочувствием, не прерывал этого напряженного молчания.
— Для нас с тобой он был человеком, который… Я знаю, кем он был для тебя. А кем он был для меня, ты не знаешь… Хочешь скажу?
— Хочу, — ответил Павел.
— Моей совестью!
Кирилл сказал это дрогнувшим голосом и тут же одним глотком выпил рюмку водки. Понюхав корочку хлеба, он отложил ее в сторону и опять надолго замолчал. Нет, теперь Павел уже почему-то не сомневался, что Кирилл искренне переживает случившееся несчастье. Что-то в Кирилле надломилось — он и не хотел, чтобы это увидели, но не увидеть этого было нельзя. Странно, никогда Каширов не тянулся к Тарасову, никогда не испытывал нужды в общении с ним, а вот не стало Алексея Даниловича, и Кирилл вдруг почувствовал, как ему не хватает его. Почему он это почувствовал, Кирилл объяснить не мог, не мог даже понять этого, а Павел как-то интуитивно его понял. Несмотря на огромную разницу в характерах этих двух людей, было в них что-то общее. Неуловимое, далекое, простому глазу невидимое, но было, было! Может быть, внутренняя сила, которую они по-разному направляли. Может быть, беспокойные их души, каждая из которых по-своему искала своего места в жизни: одна — для себя, другая — для всех. Они ничем не были связаны, эти беспокойные, мечущиеся души, между ними порой пролегала пропасть, но все же им очень тесно никогда не было…
— Да, моей совестью, — угрюмо повторил Кирилл. — Это нелегко объяснить, но это так. Хотелось, чтобы ты меня понял.
— Я постараюсь, — сказал Павел.
— Постарайся. Хотя не знаю, для чего мне это нужно… Я ведь Тарасова не любил… Наверное, так о покойниках нельзя? Но и лгать, притворяться — тоже нельзя. Да я и не умею. И незачем. А знаешь, за что я главным образом его не любил? Как раз вот за то, что он всегда был моей совестью. Я ведь отлично понимал: он честнее меня, цельнее, чище. И сильнее. Внутренне сильнее… И как-то так всегда получалось, что мне невольно приходилось в своих поступках оглядываться на него… Ты не удивляешься, зачем это я перед тобой разоткровенничался? Мы ведь с тобой тоже не ахти какие друзья…