— Не старайся, Лесняк, и так вижу — опять митингуете. Не надоело? Или жирок нагуливаете для будущих битв?
— Так точно, жирок, — в тон ему ответил Лесняк. — Последняя зарплата позволила разгуляться — ставка плюс-минус игрек в квадрате.
— То есть? Что такое игрек в квадрате?
— Игрек, как известно даже Сане-пшику, величина неизвестная. Вместо игрека можно подставить и другую, не менее таинственную величину: например, «УСТ-55». Кроме минуса в энной степени, она ничего на данном этапе не приносит. Вы удовлетворены ответом, начальник?
Кирилл опять засмеялся:
— Вполне. Удовлетворен также и твоими математическими познаниями.
Лесняк скромно опустил голову:
— Весьма польщен.
— Математические познания у Лесняка и вправду сильные, — послышался все тот же голос из ниши. — Как-то у него спросили: «А скажите, товарищ Лесняк, что такое — одна треть?» И Лесняк ответил с математической точностью: «Так это ж когда соображают на троих, разве не ясно?»
Лесняк беззлобно сказал:
— Во-первых, анекдоты с длинными бородами тут не котируются. А во-вторых, настоящие шахтеры на троих не соображают, балбес. Потому что настоящие шахтеры не крохоборы, чтобы иметь дело со всякой шпаной в подворотнях. Точка. Переходим к проблеме так называемого технического прогресса. Если мне будет дозволено, я выскажу свою персональную точку зрения.
— Высказывай, только не клоунничай. — Руденко опустил широкую ладонь на привод и недружелюбно взглянул на Лесняка: — Не со всеми вещами можно шутить шуточки. Ясно? Понимать надо, что к чему…
— Не надо сердиться, бригадир, — примиряюще заметил Лесняк. — Я все понимаю. У нас сейчас вроде как тропическая лихорадка — каждого трясет, а когда трясти перестанет, никому не известно. В том числе и бригадиру… Почти месяц мы стараемся поставить на ножки вот это рахитичное дитя. Результаты? Ноль целых, три ноля тысячных. Если так будет продолжаться и дальше — я пас. Попрошу перевести меня в другую бригаду. Почему? Не желаю смотреть на этот идиотский спектакль: шебуршиться шебуршимся, а угля на-гора́ — опять же ноль целых, три ноля тысячных…
— Скажи уж прямо, — угрюмо заметил Руденко, — не об угле в первую очередь думаешь, а о собственном кармане.
Лесняк мгновенно взорвался:
— Вот как! Может, я и в шахту спускаюсь только ради собственного кармана? Может, я и шахтер только потому, что другого места себе не найду? Так, бригадир?
Руденко, поняв, что обидел-то человека по сути дела незаслуженно, хотел уже как-то смягчить свои слова, но Каширов вдруг сказал:
— Зачем же так примитивно, Федор Исаевич! Что бы там ни было, а товарищ Лесняк — шахтер отменный. И, по-моему, беспокоится он об угле по-настоящему.
— Правильно, Кирилл Александрович! — со всех сторон поддержали Каширова. — Лесняк не такой. Забуриться-то он может, но насчет работы — дай боже каждому!
— Да и не один Лесняк, наверное, думает сейчас о том, что бригада работает вхолостую, — продолжал Кирилл. — Верно он заметил: всех лихорадит. Кажется, пришло время решать, как будем жить дальше.
— А чего решать? — к Кириллу подошел машинист комбайна Шикулин и, став рядом с ним, привычным жестом подтянул все время сползавшие с него штаны. — Жить надо так, как раньше. Без фокусов. Устю — на-гора́, пускай ей сопленки вытирают конструкторы, они тоже не даром жуют свой хлеб. А мы шахтеры — нам положено добывать уголь.
Александра Шикулина в шутку называли Саней-пшиком. Часто выступая в многотиражной газете с небольшими статейками, он подписывал их коротко, но выразительно: П. Шик. Лесняк как-то сказал:
— П. Шик — это звучит не по-русски. По-русски должно звучать красивее и проще. Пшик, например. Правильно я говорю, Саня-пшик?
— Ты на что намекаешь? — сердито спросил Шикулин. — Если у меня нет пуза, значит, я — пшик?
— Боже меня сохрани от таких банальных сравнений! — ответил Лесняк. — Ты просто изящный молодой человек. Саня, это говорят все девушки нашей необъятной родины. Разве в пузе вся красота?
Шикулин и вправду был невероятно худ и мал ростом, и, кажется, душа его только чудом держится в таком немощном теле. Однако, когда дело шло о выносливости, Шикулин никому в ней не уступал, и можно было лишь удивляться его сноровке и какой-то железной цепкости.
Ползет Шикулин рядом с машиной, и его почти не видно, он почти сливается с ней, и кажется, будто он и его комбайн — это одно живое существо, упрямо продвигающееся вперед, дробя твердый пласт антрацита. Сам о себе, философствуя, он говорил так:
— Я — необходимое зло природы. Зло — потому что никто не имеет права разрушать созданное веками: и земля, и ее недра — это памятник истории планеты. Необходимое — потому что без моей разрушительной работы и ее плодов земля застынет и прекратит свое существование.