Клаша глазами показала на комнатушку отца:
— Никитич. Сейчас покажется во всем своем великолепии. Собственно говоря, за угощение будешь благодарить его — инициативу проявил он.
В дверях показался Никитич — приветливый, улыбающийся, не скрывающий своей радости. С ног до головы оглядев Павла, обнял его, сказал удовлетворенно:
— Хорош! Весь в Андрея. Два года не видел тебя, думал, забуду. Куда там!.. Клаша, ну-ка, распоряжайся — сажай за стол! И сама садись, с ним рядом. Хочу глядеть на вас, чтоб душа радовалась… — Он взял в руки графинчик с водкой, настоянной на весенних почках черной смородины, посмотрел ее на свет, причмокнул: — Вздрогнем по маленькой, Павел?
— Вздрогнем, Никитич, — улыбнулся Павел. — И ты вздрогнешь, Клаша?
— Конечно. Я ведь дочь Никитича. Наливай, папа.
Они сели по одну сторону стола, Никитич — по другую. Клаша положила на колени Павла большое полотенце, а себе салфетку. Павел сказал:
— Одного на двоих не хватит? Ну-ка, давай вот так…
И ближе придвинулся к ней, закрывая полотенцем и ее колени. Все это у него получилось совсем просто, как будто он уже давно привык к тому, что ему чуть ли не каждый день приходилось сидеть с Клашей за одним столом и прикрывать ее колени своим полотенцем. И Клаша почему-то восприняла все это тоже просто, ничуть не смутившись.
Никитич между тем предложил:
— Вот что, други мои. Когда за одним столом собираются старые солдаты, первую рюмку они пьют за тех, кого с ними нет и не будет. А мы ж разве с вами не солдаты? Не солдат тот, в чьих жилах не течет солдатская кровь. За память Андрея, отца твоего, Павел, пускай земля ему будет пухом.
Павел сказал:
— Спасибо, Никитич. Спасибо за память о моем отце.
Они выпили и долго молчали, словно вдруг увидев человека, в память о котором пили, и словно этот человек теперь был рядом с ними — такой, каким они видели его в последний раз: измученный болью, но не сдавшийся, не склонивший свою голову перед большой бедой. Павлу даже показалось, будто он слышит голос отца: «Сколько, Юлька?.. Ты хорошо пересчитала?»
Потом Павел подумал: «Никитич, наверное, помнит всех своих друзей. Да и как их забудешь, если вместе прошли нелегкий путь… Шахтеры, солдаты, товарищи… Точно связанные одной крепкой нитью…»
Никитич задумчиво проговорил:
— Вместе с ним начинали… По пятнадцать, наверное, было, не больше, когда спустились под землю — оба коногонами. Даже о врубмашинах и слыхом тогда не слыхали, не то что о стругах да комбайнах. Дед твой, Павел, — первый наш вожатый, первый учитель. Взял нас с Андреем за руки и повел по штрекам, по уклонам, по бремсбергам. Страшно попервах было, душа в пятках прыгала. Запалят где-то лаву, ухнет по шахте, а мы с Андреем пузами на породу попадаем, лежим не дышим. Конец, думаем, завалит нас сейчас — от костей труха останется. А дед твой хохочет: «Ну-ка, горняки, подымайсь! Штаны не мокрые? Запаха постороннего вроде как не чую, значит, настоящими шахтерами будете…» Веселый человек был, хотя жизнь никогда не баловала. Трое их, братьев Селяниных, на одной и той же шахте работали — все крепкие орешки, не один десятник о них зубы поломал. Забастовка там какая, стачка — Селянины первые. Первыми на шахте, говорили люди, и в РСДРП вступили. Да…
Никитич закурил «Беломор» — сигареты не признавал: не русским духом пахнут! — медленно, с великим удовольствием, несколько раз затянулся и разогнал дым ладонью.
— Первыми, — подтвердил Павел. — Потом двоих младших — Архипа и Семена — в Сибирь сослали. А дед на шахте погиб. В лаве завалило его.
— Все правильно, — сказал Никитич. И добавил: — Это хорошо, что ниточки не обрываешь. Другой дальше отца никого и ничего знать не хочет. Иваны непомнящие. А без дедов наших да прадедов мы, может, до сих пор на какого-нибудь паразита спину гнули бы, потому как некто другой, а деды наши да прадеды и революцию делали, и Советскую власть на ноги ставили. Истинно я говорю? Кто по тюрьмам сидел? Кто по ссылкам цепи волочил? Я тебе, Павел, так скажу: тот, кто не забывает добра, — настоящий человек. И душа моя такому человеку открыта настежь… Как у тебя дела на работе? Все в порядке?
— Не совсем, Никитич, — ответил Павел. — Поставили в лаву новый струг, а он не тянет. Что-то недоработано в нем, хотя в принципе машина должна быть отличной.
— Так почему ж не тянет? Тот, кто делал эту машину, что говорит?
Павел пожал плечами:
— А что он может сказать? Растерялись мы все маленько…
Клаша сердито посмотрела на отца: