— Никитич, может, в другой раз об этом? А сейчас о чем-нибудь другом?
— Можно и о другом, — согласился Никитич. — Я ведь только так, к слову пришлось… Не тянет, значит? Антрацит-то у нас крепкий, ничего не скажешь, так это ж учтено должно быть? Ты как думаешь, Павел? Конструктора-то не дурачки, они ж все учитывают?
Клаша опять сказала:
— Никитич!
— Все ясно, дочка. Больше о шахте ни слова. — Никитич положил себе на тарелку два-три кусочка ветчины, густо намазал их горчицей. И спросил, глядя на Павла: — Еще чуток, может? Чтоб все у вас там в порядке было… Помню, вот так же с первыми комбайнами получалось. То одно не ладится, то другое. Рядом врубмашина дает и дает, а мы в своей лаве на комбайн как на зверя смотрим. И машину на чем свет клянем, и тех, кто ее придумал. Зато потом… Все, все, дочка, больше ни слова… Я вот гляжу на вас двоих и думаю: как оно так на свете получается, что хорошее всегда тянется только к хорошему? Какой такой есть закон природы? Могли ж вы, к примеру, пройти мимо друг друга, а вот не прошли. И правильно сделали…
Никитич немного захмелел, но когда Клаша потянулась за графинчиком, чтобы убрать его из-под рук отца, он посмотрел на нее обиженно и осуждающе. Сказал, обращаясь одновременно и к дочери и к Павлу:
— Думаете, небось: плетет старик такое, что хоть не слушай. А что я плету? Радостно мне смотреть на вас — вот и говорю об этом. Не плохое ж говорю, а хорошее! И ты, дочка, на меня, как на врага, не гляди. Отец тебе не враг, а самый близкий друг, это понимать надо… Пойду к Антипычу о былом потолковать…
На маленьком столике стоял ночничок — космический корабль улетал к звездным мирам, оставляя за собой мерцающий свет.
Клаша включила ночничок, погасила общий свет и села рядом с Павлом на диван. На миг ей показалось, будто они вместе с Павлом летят бог знает в какую даль, не ведая, что их там ожидает. Но не было ни страха, ни тоски, только на секунду-другую остановилось сердце, и сами по себе закрылись глаза. «Как оно так на свете получается, что хорошее всегда тянется лишь к хорошему? Какой такой есть закон природы?..» Нет, Никитич, такого закона природы, к великому сожалению, не существует. Если б существовал, все было бы по-другому. Было бы, наверное, слишком много счастья, а закону природы это, пожалуй, ни к чему. Ему непременно надо, чтобы кто-то страдал, разочаровывался, терзался, чтобы каждый человек знал: кому-то дано одно, кому-то — совсем другое. И не лезьте с протянутой рукой, выпрашивая милостыньку — больше того, что вам положено, все равно не получите. Ни одной крохи… Вот так-то, Никитич…
Клаша открыла глаза, легонько вздохнула. Павел сидел откинувшись головой на спинку дивана и смотрел на корабль-ночничок, от которого лился мягкий рассеянный свет. Странно, но Павел сейчас тоже думал о словах Никитича: «Могли ж вы, к примеру, пройти мимо друг друга, а вот не прошли… И правильно сделали…» А что это за сила, которая заставляет их проходить мимо друг друга? Какому закону она подчиняется? Может быть, они просто выдумали ее и слепо поклоняются ей, как идолу? Бродят, бродят человеческие существа по белу свету, ищут чего-то необыкновенного, а чего — и сами не знают. Ищут любовь? А кто с самого начала сотворения мира внятно сказал, в чем истинная суть любви? Одни говорят: это — всепоглощающая страсть. Другие доказывают, будто главное в любви — это жертвенность, третьи, что она — начало всех бед и страданий. Отец как-то сказал: «Любовь, сынок, это родство человеческих душ…» Было время, когда Павлу казалось: родство душ есть не что иное, как глубокое понимание друг друга. Такое, например, понимание, которое существует между ним и Ивой. Каждый из них понимал друг друга без слов. А к чему это привело? Ива пошла за Кириллом, и Павел остался один. Это и было родством душ?
Павел взглянул на Клашу. О чем она думает, почему молчит, затаившись, словно мышонок? И глаза ее — большие серые глаза, в которых Павел ни разу не видел бездумной, захлестывающей радости, а только грусть, будто поселившуюся навечно — тоже затаились и чего-то ждут, напуганные долгим молчанием Павла. Правда, вот сейчас в них мелькнуло что-то похожее на решимость, словно Клаша заставила себя от чего-то отречься или от чего-то уйти — может быть, от самой себя. А Павел подумал: «Ни у кого я не видел таких чистых и честных глаз. А ведь говорят, что глаза — это зеркало души…»
Говорят… Как будто Павел сам не знает, какая у Клаши душа. И какая она вся, Клаша Долотова. Про таких, как она, отец говорил: «С этим человеком можно идти в разведку». Отец всегда делил людей на тех, с кем можно идти в разведку, а с кем нельзя. С Клашей он пошел бы. «А разве я не пошел бы? — подумал Павел. И сам себе ответил: — Пошел бы, не оглядываясь…»